Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Но вот «Доктор Фаустус» — безумно полезная книга в том отношении, что она отматывает историю Германии назад, она пытается показать, где, в какой момент случился этот неверный путь, неверная развилка. Она доходит до Ницше. Ему кажется, что ключевая фигура — это Ницше. Нация восприняла и его величие, и его чудовищность, а надо уметь отделять. Мне кажется, что всё было глубже. Мне кажется, что надо идти до Вагнера. А может быть, до Лютера. А может быть (прав Манн в одном), уже в самой легенде про Фауста заложено зерно нацизма, зерно фашизма.

Меня, кстати, спрашивают, как я отличаю нацизм от фашизма. Очень просто. Нацизм — это учение о преимуществе одной нации. Фашизм — это наслаждение от зла. И они совершенно необязательно идут вместе. Нацизм может быть сам по себе, а фашизм сам по себе. Это ужас, что в Германии это сошлось. Я не беру сейчас фашизм в итальянском, муссолиньевском значении. Я беру фашизм в том значении, в каком это оформилось в 30-е годы XX века.

Так вот, как легенда о Фауста связана с фашизмом? Именно тема искушения злом здесь у него проведена великолепно. Причём его дьявол очень сильно похож на господина в клетчатых брюках из «Братьев Карамазовых» — без хвоста и без копыт. Но он пошёл дальше — его дьявол ещё и потрясающе успешный демагог. И наиболее опасен он для художников, потому что он художникам сулит результат в обмен на мораль. И вся судьба Леверкюна, который кончает в параличе (и этот паралич очень неслучаен), доказывает, что здесь имел место великий обман, что Европа, «бедная родина», как её называет повествователь, погибла необратимо. Я думаю, что это роман о гибели, о том, что нет возврата. И я боюсь, что это реквием по нации. То, что мы получили в результате, — это уже не Германия. Случилось перерождение вот такой ценой.

У Манна есть одна важная особенность: Манн пишет так, как будто у него много времени. Он подробно рефлексирует над собственным творчеством, придаёт ему очень большое значение. Он по-европейски обстоятелен, по-европейски вежлив, по-европейски многословен. Он пишет и думает, как человек 1913 года, у которого много времени. Но, знаете, это колоссально обаятельно — в XX веке, в котором у человека было время только добраться до бомбоубежища, и то не всегда… В этой медлительности, в этом многословии есть своё очарование. И даже если вы засыпаете над Томасом Манном, то вам потом, по крайней мере, снятся довольно правильные сны.

Что касается выбора лекции на следующий раз. Тут очень много заявок поговорить о Набокове. Я бы с удовольствием поговорил про «Бледный огонь». Но если нет, то шлите другие, потому что, как вы понимаете, всё здесь решаете вы. Остаюсь весь ваш. До скорого! Пока!

*****************************************************

18 декабря 2015 http://echo.msk.ru/programs/odin/1678188-echo/

Д. Быков― Добрый вечер, доброй ночи, дорогие друзья! «Один», в студии Дмитрий Быков.

На лекцию сегодня пришло несколько взаимоисключающих заявок. Почему-то очень много просят Достоевского. Восемь человек просят Блока (я так полагаю, что преимущественно «Двенадцать»). И некоторые просят Фрэнка Герберта, «Дюну». «Дюну» я вынужден сразу отмести, потому что я читал её в незапамятные времена для того, чтобы посмотреть линчевскую картину. Линча-то я фанат, а Герберта — нет. Поэтому мне трудно о ней говорить. Выбирайте между Достоевским и Блоком, у вас есть на это полтора часа.

Начинаю отвечать на вопросы.

Очень много вопросов: «Что делать с чувством тоскливой безысходности после сегодняшней пресс-конференции? Ощущение, что несерьёзно относятся к происходящему уже все — и задающие вопросы, и отвечающие на вопросы, и конферирующие. И, конечно, совершенно невозможно воспринимать всерьёз такие фразы: «Не факт, будто человека обязательно надо убивать».

Это действительно гротеск, да. Это немножко напоминает среду 80-х годов. Может быть, это похуже, потому что сегодня погромче, чем тогда, звучат националистические голоса. Тогда всё-таки антисемитизм считался неприличным, доносительство считалось неприличным, были какие-то представления о приличиях. Вот когда сейчас хоронили Рязанова, то очень многие говорили о том, что действительно его культура, его картины канули, ничего подобного сейчас нет. Мы помним ещё те времена. Просто большинство помнит, что это были времена салата оливье и докторской колбасы, а другие помнят, что это были времена так называемой образованщины, то есть времена, когда интеллигенции стало количественно очень много, когда она стала главным классом и у неё завёлся свой фольклор.