Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2016 Январь-Июнь

И мне тем, кто знал её, завидно.

Спи спокойно. Через час заря.

И тут страшное начинается, потому что появляется младшая сестра Вийона — вот эта безумная девочка, видимо, одержимая бесом. И она говорит, что в огне она видит ведьму эту:

Обожгу я ноженьку босую,

Растопчу её глазок опять.

И дальше Вийон бежит в ужасе от них и кричит им: «До свиданья! Вы мне не родня».

Это довольно жуткая трагическая сцена. И прекрасно, что сделана она таким пятистопным хореем — размером, который когда-то Тарановский исследовал именно как пример наиболее откровенной семантики выхода в какое-то пространство (как «Выхожу один я на дорогу»). И то, что Вийон, убегая, произносит эти монологи, — это как раз ещё одно замечательное подтверждение его правоты.

И там же совершенно замечательный прощальный монолог Вийона, когда он уходит из Парижа:

Ты здесь живёшь, Инеса Леруа.

Ты крепко спишь, любовница чужая.

Ты крепко двери на ночь заперла

От злых людей. А утром, освежая

Лицо и руки в розовой воде,

Ты вспомнишь всё, чего мы не сказали

Тогда друг другу. Никогда, нигде

Не повторится этот день. Он залит

Чернилами и воском. Искажён

Дознаньем. Пересудами оболган.

Мне нужно потерять пятнадцать жён,

Чтобы найти тебя. Как это долго!

Совершенно прекрасный монолог, в котором есть и гаерство, и вызов.

Там совершенно потрясающая сцена, где Вийон находит повешенного, у которого на груди болтается дощечка со словами «Вийон». И он видит, что за него повесили кого-то другого. И замечательный финал этого монолога чудесного:

На свете много разных чувств,

Их сила мне чужда.

И я с тобою распрощусь,

Как мне велит нужда:

Без оправданий, без вранья,

Без всякой доброты.

Спи крепко, молодость моя!

Я всё сказал. А ты?

И, конечно, потрясающая любовная там сцена, когда монолог его, обращённый к возлюбленной:

А по дорогам, как бывало,

Растёт лопух и вьётся хмель.

И где-нибудь за рвами вала

Другим открыта ширь земель.

И в пот я вглядываюсь жадно,

В едва расцветшую зарю.

Жена моя, голубка Жанна,

Где ты? Я на костре горю.

Невероятная мощь какая-то! И, конечно, знаменитая песенка эта «Голод не тётка, голод не шутка».

Всё это наслаждение цитировать, наслаждение произносить вслух. Вот эти взлёты интонационные, замечательные чередования пафоса и иронии, гротеска, гнева — всё это делает вещь чрезвычайно насыщенной и обаятельной. Не говоря уже о том, что и сам пафос её, вот эта патетика противостояния, когда… Ну, в сущности, та же мысль, что и в «Андрее Рублёве», когда среди средневекового ада вдруг расцветает поэт. В какой степени он от этого ада зависит? В какой степени он им детерминирован? Это очень интересно. И, конечно, для 1932 года, когда эта вещь написана, это грандиозное явление.

Тогда же Антокольский — примерно в конце 20-х — пишет вторую свою драматическую поэму «Робеспьер и Горгона», которая мне представляется одним из самых тонких и точных высказываний о подходящем, начинающемся терроре 30-х годов. Хотя он писал: «Таких пошлостей, как прямые аналогии, я, конечно, не мог себе позволить», — но тем не менее эти аналогии там есть. Там есть ощущение вот этого накатывающего вала пошлости, жестокости, реакции, под которым задыхается Робеспьер. И Робеспьер там не идеализируется абсолютно. Там единственный положительный герой — это фургон бродячих циркачей, который через всё это проходит. И, кстати, это тоже невероятно обаятельно у Антокольского. Конечно, он книжный поэт (а кто спорит?), но эта книжность совершенно его не портит, потому что она пропущена всё-таки через живой опыт.

Вторая причина, по которой ему не очень повезло в представлении современников (да и в памяти потомков), — он реализовался, к сожалению, очень поздно и на ничтожную долю. Но ранние его стихи, которые считаются эталонными, которые так любила Цветаева и по которым она его собственно узнала, — они, как мне кажется, всё-таки ниже своей славы. Они достаточно риторичные, декларативные, декламационные.