Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Со временем первоначальная мотивация дневника как подборки неотправленных писем для узкосемейного потребления стушевывается, и повествование приближается к модернистскому литературному жанру дискурсивного самоанализа, напоминая розановские «Опавшие листья», – с той значительной разницей, что Людмила, отредактировав и перепечатав законченный текст, не стремилась к его публикации. Дневник так и остался в машинописи, подобно сборнику из сорока стихотворений («Poèmes pour la France»), для которого Савицкая безуспешно искала издателя в 1917 г.[865] Остался неизданным и автобиографический роман, написанный ею в начале 1920-х[866]. Неуверенность в собственном художественном даре и равнодушие к литературному профессионализму сочетались в Людмиле с эстетической требовательностью, заставляющей ее постоянно сомневаться в качестве своих писаний и целесообразности их публикации. К тому же, требуя от редакторов и издателей скрупулезной выплаты гонораров, она не жила литературным трудом, доверив свое материальное благополучие Марселю Блоку, за которого вышла замуж в 1919 г., в очередной раз сменив фамилию – официально на Bloch-Savitzky, а в личном общении с собратьями по литературному цеху став просто «madame Bloch».

Зато в 1920 г. увидел свет ее роман для детей[867], изданный под псевдонимом Lud и начатый одновременно с дневником под впечатлением общения с дочерьми. Избегая упрощений, сентиментальности и пуританских фигур умолчания, свойственных французской детской литературе того времени, роман повествует о жизни группы детей – этнических русских, немцев и евреев – во Франции времен Мировой войны, которую они пытаются осмыслить. Книга поразила критиков тонким пониманием детской психологии, тактом и способностью «по-взрослому» объяснить сложные этические, религиозные и политические вопросы. Политически левых читателей роман покоробил – патриотическим, антинемецким пафосом и отсутствием новомодного пацифизма[868]. Людмила потом признавалась в письме к Жан-Ришару Блоку (8.V.1926), что война и большевистский переворот заставили ее пересмотреть политические взгляды молодости:

Кстати, я все дальше удаляюсь от левизны, чей нарочитый интернационализм мне теперь представляется наивной утопией ‹…› Воссоздание национального сознания мне кажется единственным способом спасения цивилизации. Боже мой! Куда меня несет! Уверяю Вас, что я впервые высказываю подобное кредо!.. Во всяком случае, на письме[869].

Впрочем, отход от левизны еще не означал выхода из транснациональной модернистской культуры. Напротив, 1920-е гг. принесли Людмиле серию новых знакомств и литературных связей, позволивших ей отдать предпочтение переводу и критике как тем творческим сферам, в которых она чувствовала себя наиболее уверенно.

После второго развода Людмила уже не помышляла о возвращении в театр. В начале 1920-х – уже не под псевдонимом или фамилией очередного мужа, а под собственным именем – она публикует стихи[870] и прозу[871] в журналах, в основном умеренно модернистского толка. На протяжении всего десятилетия она регулярно печатает статьи и рецензии о театральной и литературной жизни, французской и иностранной, выступая в качестве критика в целом ряде периодических изданий, от «The English-French Review», подконтрольного англо-американским модернистам, до «La Revue européenne», где редакционную политику диктуют соратник Андре Жида Валери Ларбо, конфидент Марселя Пруста Андре Жермен и бывший дадаист, исключенный из сюрреалистов за неподчинение групповой дисциплине, Филипп Супо. Однако известность и литературное признание Людмиле принесла именно переводческая деятельность (илл. 4).