Трапеция

Мы с тобой составляем нечто большее, чем дуэт гимнастов. Папаша как-то сказал, что ты станешь очень, очень особенным. И я боюсь… Боже, Томми, как я боюсь… До смерти боюсь, — он зарылся лицом в подушку.

— Боишься? Чего ты боишься, Марио?

— Что разрушу это особенное в тебе. Что так привяжу тебя к себе, что ты не сможешь работать ни с кем другим.

Томми прижался к Марио.

— Я и не захочу.

— Иисусе, Везунчик. Этого я и боялся. И, если так, это уже случилось.

Томми услышал, как парень тяжело сглотнул.

— Так или иначе, — продолжил он, когда совладал с голосом, — лучше нам продолжать, как есть. Мы великолепная команда, даже если… именно от того, что мы друг к другу чувствуем. Но это передышка. Все эти мерзкие стычки… и…

Говорить дальше Марио не смог. Он не плакал, но голос ему не подчинялся.

— Слушай, — твердо сказал Томми, — мы кое-что друг другу пообещали, помнишь?

Не давать чувствам мешать работе. Оставлять их внизу. Марио взял себя в руки.

— Да, знаю. И у тебя это получается лучше. Но есть еще кое-что, что мы в силах сделать. Теперь, когда мы знаем об этом, мы можем попробовать это использовать. Встроить в работу. Сделать такую команду, чтобы никто и мысли не допустил, что нас можно разлучить. Это опасно. Может статься так, что мы больше не сможем работать ни с кем другим, даже если придется. Кто-то из нас может пострадать… или убиться. Мы можем разругаться, измениться, возненавидеть друг друга, но все равно остаться связанными этим… этим… тем, что между нами, что бы это ни было.

— Я хочу этого, — прошептал Томми. Перед глазами снова поплыло, но ему не было дела. — Потому что тогда нас не смогут разлучить.

Марио целовал его — часто и слепо.

— Вот как я этого хочу. А если нас все же разлучат, я брошу полеты. Лишь бы остаться с тобой.

— Я этого не допущу.

— Значит, будем надеяться, что до этого не дойдет. Но другого выхода я не вижу.

Только сделаться столь идеальной командой, что никто не посмеет нас разделить. Не сможет разрушить то, чем мы станем.

Томми кашлянул.

— Можно… можно я скажу кое-что ужасное?

— Все, что хочешь, малыш. Сейчас — все, что хочешь.

— Я ненавижу тебя, — пробормотал Томми в подушку. — Иногда я просто ненавижу тебя. Лучше бы я тебя не любил… Но я не могу… не могу остановиться… и все это мешается с полетами. Не знаю… я хотел бы… хотел… Черт! — выкрикнул он. — Почему я не девушка? Тогда бы я мог спокойно любить тебя …

Лицо Марио исказилось, он прижал Томми к себе.

— Нет, нет, — задыхаясь, шептал он, — нет, нет, нет, Везунчик, нет…

Он крепко держал Томми, будто пытаясь оградить их обоих от невыносимого знания.

— Нет, не надо. Я знаю, о чем ты, Везунчик, клянусь. Возможно, было бы легче, но тебе надо просто смириться, ragazzo. Мы это мы. Это трудно, мы идем вслепую, сами придумываем себе правила. Мы не можем того, что могут другие. Но нам просто надо решить, что правильно для нас. Я попытаюсь, Везунчик. Я знаю, ты считаешь меня пропащим. Но если мы будем любить друг друга… и постараемся не ненавидеть друг друга слишком сильно, тогда, может быть… что-то получится так или иначе.

Томми, повернувшись, поцеловал его, как доверчивый ребенок, но затем они слились в беспомощном виноватом порыве. Для Томми это даже не было сексом — просто безумное стремление стать ближе, сплавиться с Марио не только телом, но и всем своим существом, самой своей сущностью.

— Везунчик… Везунчик… fanciullo… caro, caro… не плачь…

— Я хочу еще ближе… я умру, если не смогу стать еще ближе…

— Вот, вот… вот так, детка… вот… чувствуешь, как бьется сердце… слушай… теперь близко, fanciullo? Ну вот, вот, не плачь… хорошо?

Всхлипы мало-помалу утихали. Смущенные и измученные, они лежали в объятиях друг друга, словно отчаяние переплавилось в священный обет, который должен был связать их воедино.

— Не хочу, чтобы ты меня отпускал, — прошептал Томми. — Не отпускай меня…

Марио ответил не сразу.

— Никогда, Везунчик. Никогда. Что бы ни случилось, что бы мы ни натворили, теперь мы часть друг друга.

ГЛАВА 20

Минул сентябрь, сезон неуклонно близился к концу, и Томми не знал, куда деваться от отчаяния. После жестоких в своей искренности признаний в мотеле

Марио снова отдалился. А Томми, беспомощно сознавая, что вся его эмоциональная жизнь завязана на прихотях трудного, нервного, темпераментного человека, не умел избавиться от тревоги. В свое время в него вбили стоицизм, теперь же он находил болезненное удовлетворение в том, чтобы пытаться ужиться с железным контролем Марио.