Трапеция

— Видишь? Даже в шашках надо думать наперед. А Мэтт? Вы нормально ладите? Я не знаю, возможно, он слишком суров с тобой. Возможно… ты еще ребенок… может, я должен…

Он замолчал и снова склонился над доской.

Изучив западню, которую Папаша расставил между двумя дамками, и сделав вынужденный ход, стоивший ему еще одной шашки, Томми понял, что эти слова подразумевают нечто большее. Каким-то образом Папаша знал. Мысли разбежались.

Как? Мы были так осторожны!

И все-таки старик знал. Не говорил напрямую, но сейчас, над доской, все будущее Томми зависело от того, как он ответит.

Что мне сказать? Он наверняка считает, будто это ужасно. Марио предупреждал меня…

— Вы здорово расставляете ловушки, — с досадой проговорил он, глядя, как Папаша делает ход и забирает очередную шашку.

А потом медленно, осторожно добавил:

— Мне нравится Марио, Папаша Тони. Мы хорошо ладим.

И к нему, наконец, пришли слова — одновременно не слишком небрежные и не чересчур восторженные.

— Вся эта… эта грубость… она, в основном, напускная. На самом деле он беспокоится за меня, — и вдруг Томми встрепенулся и рывком передвинул шашку на последний ряд. — Дамка!

— О!

Рука старика зависла над доской, тщательно избегая поставленной Томми западни. Он поднял пытливый уклончивый взгляд.

Томми, глядевший на доску в попытках понять, пожертвует ли в результате случайного хода еще одной шашкой, вдруг пошел ва-банк.

— Марио не такой уж грубый, Папаша Тони. Знаете, я… я правда его люблю, — добавил он практически на пробу.

Он колебался между заманчивой брешью возле дамки и простым ходом наугад, способным привести его в очередную западню.

— Если наши перебранки вас беспокоят, мы можем вести себя потише. Я же сказал, это просто видимость.

Папаша Тони с улыбкой забрал новоявленную дамку.

— Хорошо. Я, в общем, так и думал, но хотел услышать об этом от тебя. Знаешь, из вас двоих вышла славная команда. Вы будете вместе долго, возможно, всю жизнь, вы будете работать вот так, вместе. А может, ты сможешь работать с теми, кто тебе не понравится, кому ты не доверяешь, кого ты не любишь. Не знаю, я не пробовал. Мы с Анжело ладим лучше, чем большинство отцов и сыновей. Нам приходится, иначе мы бы не смогли работать. Да, порой мы ссоримся, но не в тех случаях, когда дело по-настоящему важное. Там, где это важно, мы знаем, что можем полностью доверять друг другу. Нам даже не надо об этом задумываться.

Я доверяю ему так, что люблю, не задумываясь. Я люблю Джонни, но не доверяю ему. Не так. Еще нет. Традиции. Что-то, что есть у меня и Анжело, что-то, за что мы держимся. Уверенность? Нет, не она. Симпатия? Я не знаю. Но я вижу это в тебе и Мэтте. Даже когда вы устраиваете потасовки, как непослушные дети, в вас есть что-то особенное. Вы молоды, вы даже не братья, но есть в вас что-то… вы подходите друг другу. Я вижу это, знаю это. Я только не знаю, как это называть, но оно есть.

Томми рассматривал собственные ладони, боясь поднять глаза. Слова старика глубоко его тронули, но он опасался того, что может выдать, заговорив или поглядев. Какая-то его часть хотела сказать Папаше, как это надо называть, и Томми пришлось силком вынуждать себя молчать. Папаша Тони определенно не хотел этого знать. Каким-то образом Томми это понимал. Если бы старик узнал, если бы ему сказали прямо, ему пришлось бы отреагировать стандартным образом, выразить общепринятые в таких случаях ужас и шок. Но знание без обдумывания, на уровне более глубоком, чем слова, позволяло ему все видеть, знать и принимать.

Все тем же задумчивым голосом Папаша сказал:

— Мэтт… он обречен на одиночество, Томми. Ты многое понимаешь и это, наверное, тоже. Как это тяжело, что он настолько лучше меня, настолько лучше всех людей, которые его учат. Он хочет уважать их, восхищаться ими. А вместо этого он идет вперед, оглядывается на них, оставшихся позади, и это заставляет его содрогаться. Понимаешь? Ты видел, как с ним обращались Фортунати, и как он перепугался? Если бы это был Джонни, я бы не волновался. Джонни бы задрал нос, заважничал, и кто-нибудь бы его осадил, но он все равно продолжал бы наслаждаться шумихой и аплодисментами. Мэтт… он настолько другой… Я не знаю, Томми, просто не знаю. Он не от мира сего. И никто из нас до него больше не дотягивается.

Томми, моргнув, тяжело сглотнул, не желая, чтобы Папаша увидел слезы на его глазах.

— Кроме, может быть, тебя, Томми, — сказал старик. — Не знаю, почему, но тебя он подпускает. Позволяет тебе быть с ним. Мне больно. Так больно видеть его потерянным и одиноким.

Томми, забыв собственные переживания, вскинул голову: в глазах Папаши стояла неприкрытая боль.

— Я так горжусь им. Так горжусь, что мог бы умереть за него. Это стоит того, что я сделал с Люсией, со всеми ними.

Томми понимал: Тонио Сантелли забыл, что говорит с ребенком. Он высказывал все наболевшее — от чистого сердца и из большой любви к внуку.