Трасса длиною в жизнь (СИ)

То и дело поглядывал на песчаный пляж, висевший теперь у нас над телевизором. После ремонта я перевёз сюда и другие Иришкины картины, но этот пляж был нужен мне больше всего. Он не походил ни на один пляж, который я видел в своей жизни. Он был лубочным, киношным, может даже мультяшным… Будто Иришка никогда сама не была на море, хотя я не верю, что остались ещё такие люди, которые хоть раз в жизни не добирались хотя бы до Турции. И всё-равно на её картины хотелось смотреть и смотреть.

Я видел это чёртово море. И эти скалы. И этот мох. И не только в Норвегии, но и в Чили, и в Северной Америке, и на Аляске… Я помнил их так, будто перед глазами у меня стояли их фотографии – но рисунок всё равно оставался серым, а фьорды – только картинками в моей голове.

Я пробовал рисовать маслом. Я мало что помнил о масле с восьмого-то класса, но понимая, что скоро придётся вспомнить о живописи всё, решил рискнуть – и выбросил холст точно так же, как выбрасывал рисунки, потому что даже нарисованный зелёной краской мох оставался неживым.

Это называется упущенные возможности. Я думаю, что так. Просто просыпаешься однажды утром и понимаешь, что скоро тридцать – хотя шестнадцать было, кажется, ещё вчера. И в упор не можешь вспомнить, что делал все прошедшие десять – нет, больше, - двенадцать лет.

Только сделав над собой усилие, воскрешаешь в памяти все эти фотографии, будто осколки принадлежавшей кому-то другому жизни. Пытаешься погрузиться в них – но они уже чужие, ненастоящие. И тогда хочется запечатлеть всё это хотя бы на бумаге, но и тут тебя ждёт неудача – время безвозвратно упущено. Пальцы как деревянные, и сколько бы ты ни старался, линии уже не выскальзывают из-под грифеля так легко, как это было когда-то.

Ты понимаешь, что учился чему-то всю жизнь. Ведь прожил же ты её, в конце концов, – но ничего не осталось. Ты всё так же ничего не умеешь.

Нет, наверное, так не у всех. Наверное, есть люди, которые с самого начала знают, чего хотят, и идут к своей цели.

Взять хотя бы Витьку. Я плохо представляю, как можно добиваться чего-то с таким упорством. Как можно никогда не сдаваться и по-прежнему быть уверенным в себе, когда нет ни одного подтверждения твоей правоте.

Я у него спрашивал. Он усмехается и целует меня в висок. Думаю, он понимает мои вопросы по-своему, но меня интересует нечто большее, чем то, что происходит между нами. Сама жизнь, которую я не могу понять.

Витьку не интересует жизнь. Он её победил. Не размышляя над тактикой и стратегией. Взял нахрапом и этим своим адским упрямством. Но за это, наверное, я и любил его всегда.

У него всегда есть ответ, даже если ответ - это просто поцелуй. Этот ответ всегда прост и ясен, и он будет повторять его до тех пор, пока не поверит в него сам. Вот только даже он не сможет сказать мне, почему мои фьорды остаются ненастоящими, и что мне делать, если я не знаю в жизни ничего, кроме них.

Рисунок не удавался, и я уже готовился скомкать его и выбросить, когда раздался предупреждающий звонок в дверь – Витька никогда не открывает своими ключами, и я не знаю точно, почему – то ли не хочет пугать меня, то ли, наоборот, хочет, чтобы я выходил его встречать.

У него в последнее время вообще какое-то странно-трогательное отношение ко мне. Будто к воздушному шарику, который можно проколоть, едва коснувшись иголкой. Я не спорю. Пусть думает, что может проколоть.

Последний раз окинув рисунок взглядом, всё-таки комкаю его и метко запускаю в мусорное ведро. А затем встаю и иду к двери.

- Дождь на улице?

Витька мокрый, как бездомный кот. Руки сами тянутся к двери в ванную, будто пытаясь дотянуться до полотенец. Я уже собираюсь идти за этим самым полотенцем, но не успеваю, потому что Вик стискивает меня и прижимает к своей мокрой футболке.

- Уйди, - усмехаюсь ему в плечо, но вместо того, чтобы отстраниться, прижимаюсь ещё крепче, и так мы стоим какое-то время – теперь уже промокаю и я.

- Я соскучился, - сообщает Витька, сжимая меня ещё сильнее.

- Я тоже.

Всё-таки отстраняюсь, чтобы поцеловать его, и тяну в ванную. Освобождаю по дороге от футболки – Витя явно видит в моих действиях что-то своё, потому что пытается снять и мою, ещё не успевшую полностью промокнуть.

- Витька, уймись, - я ещё тянусь за полотенцем, но когда он прикусывает кожу зубами у меня на шее и потирается пахом о мой пах, плюю на эту безнадёжную идею. Толкаю его к стене и тоже начинаю целовать всё подряд – плечи, шею, холодную и мокрую мочку уха. Шарю руками по его спине и, не переставая, трусь о него, пока не вырываю стон.

Витька тянется к моим джинсам, я к его, и мы, едва успев освободиться от них, снова прижимаемся друг к другу. Продолжаем эти безумные объятия и резко расцепляемся, когда из комнаты раздаётся слегка испорченная треском старого телефона мелодия Штрауса.

Витька морщится. Смотрит на меня обиженно, будто это я позвонил, но возобновить начатое не пытается. Молча выходит в комнату и идёт к телефону.

Я, глубоко вдохнув, привожу вещи в порядок, беру в руки полотенце и иду к нему.