Трава-мурава

Вопрос был неожиданный, и на току установилась такая тишина, что стал слышен неподалеку тонкий, чистый голосок жаворонка.

— Ну, никто не знает? — спросил Лепендин с кривой, иронической ухмылкой.

Послышался глухой шумок в людях, но слов нельзя было разобрать.

— Я думаю, товарищ Лепендин, — строго сказал Аверяскин, делая шаг вперед, поближе к Щетихину, — я думаю, что митинг сегодняшний — это не место для загадок. — И покосился на Щетихина.

— Хлеб, хлеб это!.. — послышался несмелый бабий голос.

— Правильно, Ульяна, говоришь, — сказал Лепендин, — это хлеб, который мы едим все. Хлеб из лебеды, потому что другого хлеба у нас пока нет. Но он будет, товарищи! — крикнул вдруг председатель, и лицо у него побагровело, жилы на шее набухли. — Народ-победитель достоин другого хлеба! Это точно! Фашисты вынудили нас воевать с оружием в руках, и мы научились и разбили их в пух и прах, а работать на мирном поле мы и сами умеем и кого хочешь можем научить. И я хочу сказать, товарищи, что теперь все в наших руках. Погода пока стоит благоприятная, правление по справедливости распределило по бригадам всю наличную тягловую силу и инвентарь, так что давайте поработаем от всей души и уберем урожай, чтобы было из чего печь настоящий хлеб. Вот и все я сказал, товарищи. — И он, повернувшись на здоровой ноге, захромал в тень, к молотилке.

Сатин для порядка поспрашивал, не желает ли еще кто слово сказать, но мужики и бабы уже не слушали его, шумели между собой, поднимались, отряхивались.

И Сатин крикнул:

— Тогда, товарищи мужики и бабы и вы, наши дети, приступаем к ударной работе!

И через минуту трактор уже стрелял в жаркое небо синим дымком, длинный и широкий привод от трактора к молотилке побежал со свистом и хлопками, молотилка загудела, задрожала, и Сатин, уже утвердившийся на площадке задавальщиком, подхватил первый сноп и с криком «Ура!» сунул его в барабан.

Доярки, оказавшиеся на току без дела, сбились в кучку, и даже Груша отчего-то молчала.

Работа на току налаживалась, все меньше было суеты, и вот уже Лепендин крикнул Сатину:

— Эй, Иван Иванович! Поеду и погляжу, как там на Гибаловском скирдуют?

— Давай! — весело отозвался со своей площадки Сатин.

Лепендин, проходя к тележке, издали поглядел на девушек и вроде бы что-то хотел сказать, даже приостановился на миг, но только поднял руку: привет, мол.

И когда он уехал, Груша сказала:

— Ну что, девки, пошли…

Уже на улице догнал их на мотоцикле Щетихин.

— Кого подвезти, девушки? — громко сказал он, не заглушая трещавшего мотора.

— Давай меня! — крикнула Груша.

— Садись!

— Ладно уж, посади вон Лизу, а то боюсь, как бы твоя тарахтелка не развалилась, пешком придется ходить.

Лиза, зардевшись и потупившись, села позади Щетихина. И только синий дымок да пыль поднялись за ними.

Аня спросила, кто он такой, этот Щетихин? Оказалось, районный комсомольский секретарь.

Глава шестая

1

Все чаще и чаще раздавались на темных, вечерних улицах Урани звуки гармошек и песен. Никакая дневная усталость не могла удержать ребят и девушек по вечерам дома. Да что — дома, когда в конце августа такие звезды в небе, такие теплые туманы по низинам!..

Да что говорить про молодежь! Даже и старикам по таким вечерам не сидится дома, устраиваются под окошками на завалинках, сидят, судачат о житье-бытье своем, а как пройдет по улице молодая ватага, с гармошкой, с пляской, со смехом, старикам опять есть разговор: кто, да что, да с кем.

— А слышь-ко, Ульяна, сказывали, будто фельдшерица к нам приехала, правда-нет?

— Да вроде приехала, у Цямки вроде бы квартирует, сама-то не была, а говорят бабы…

— А чего еще-то говорят?

— Да чего говорят — всяко болтают, а сама-то я не была, не скажу, врать не буду.

— А я-то, девки, слышала, Семке-то Кержаеву руку повредило, так эта фельдшерица ну до того ловко завязала да чем-то помазала, Семка на третий день на гармошке играл.

— На Семке как на собаке все заживает!..

Но вот идет по улице другая ватага, и бабы на завалинке умолкают, вслушиваются в голоса, гадают, кто идет да с кем. А куда идет молодежь — это каждому ведомо: в Урани на всех улицах есть свой «пятачок», а на Советской, на самой долгой, и не один — в верхнем конце, потом у сельсовета, а самый шумный, пожалуй, в нижнем конце, и это место даже название свое имеет — Курмыж. И на любом «пятачке» своя прелесть, своя красота. На любом «пятачке» свои шутники и свои драчуны.

— Слышь-ко, Ульяна, пошто бабка-то Марфа померла?

— Да пошто люди помирают, потому и она померла.

— Ну-у!.. Да она и не так еще стара была, шестьдесят ей едва ли сполнилось…

— И шестьдесят — не молоденькая.

— А тут говорили, будто фельшарица-то новенькая не тот укол сделала, вот Марфа и померла.

— Кто его знает…

— В прошлом-то годе, летось, помнишь? — как Марфа получила похоронку на Мишку-то, тоже вроде запомирала, да ничего, отлежалась.

— Кто его знает, Фима, да только без здоровья-то и царь нищий…

И опять умолкли Ульяна с Фимой, соседки, прислушались: по дороге кто-то шел медленно, белело платье, невнятный говор, смешок. И тихо бренькнула гитара.