Трава-мурава

Но ее веселость, вспыхнувшая, как в костер брошенная охапка соломы, тотчас и опала, как только Борис, тащивший саночки со все оборачивающимся к костру Витей, скрылся в темноте. Да, тотчас ее грудь точно обручем стиснули. Груша!.. В ее открытой, как бунт, вопреки здравому смыслу, любви, и потому любви обреченной, казалось Ане столько смешного, наивного, что даже и ревности, даже чего-нибудь, похожего на ревность, не возбуждалось в ней. Эти публичные признания в любви к Лепендину, эти частушки со сцены — все было скорей смешно, вызывало улыбку, а больше ничего. Да и сам Лепендин, сам Владимир Сергеевич смотрел на это как на шутку и жалел Грушу. Даже вот в последний раз, когда он месяц назад был на перевязке и в их разговоре мелькнуло имя Груши, Владимир Сергеевич так искренне обрадовался: «Ну, кажется, все обошлось с девкой!» Ну что же, Аня тоже рада, что все так случилось у Груши. Рада-то рада, но вот как тонко, как глубоко и тайно сидит в душе какая-то противная досада на это Грушино счастье!.. И досада эта будто пищит уязвленным тонким голоском: «А ты-то что же? Ты хуже Груши?» И как нехорошо, как гадко и непонятно на душе…

Аня смотрит в костер. Новый год. Ребятишки в лаптях, подхватив пальтишки, скачут через огонь, как чертенята какие. Визг, смех, девчонки под неумелую гармонику пробуют танцевать на утоптанном снегу, — школьницы…

Да, вот и Лизы нет — уехала в Сенгеляй, «полномочный» Щетихин, сказывают, уже переведен на другую работу — заместитель директора МТС по политической части и гораздо реже ездит в Урань. Летом у них родилась крепкая и здоровенькая девочка, и теперь Лизина мать каждый вечер чуть ли не бегом летит в Сенгеляй с бидончиком парного козьего молока для внучки, летит — и ведь ничего не страшно бабке: ни дождь, ни снег, ни три километра дороги!..

Вот и осталась одна Аня.

Новый год. Летит снег в широкое пламя костра и исчезает бесследно.

«Видишь ты, кралю свою в Сенгеляй повез…»

«В декрет, слышь, будто опять собирается…»

Ах ты, боже мой! Прямо застряла в ушах эта бабья досужая болтовня. Какое дело Ане до вашего председателя, до вашего Володьки-героя?! Никакого Ане нет и дела! Она сейчас пойдет в гости. Она ведь собиралась идти в гости минуту назад. Когда разговаривала с Борисом, то точно знала, к кому пойдет в гости, а тут забыла… странно как. Может, она заболела? Нет, нет, ничего не заболела. Груша… Лиза… Да, ведь в ту минуту она думала о Валентине, о своей подруге Валентине!.. Вот к кому она пойдет в гости — к Валентине Ивановне, или, как зовут теперь ее подруги с легкой Семкиной руки, Валентиновне!.. Да и не была еще Аня на новой Валиной квартире: как приехал Борис, она перешла от Алды, дали ей комнатку в большом казенном доме с каменным низом. Странный тоже дом! Говорят, здесь когда-то кулак-лавочник жил, и когда Аня проходит мимо этого дома, то ей рисуется что-то старинное, что-то очень похожее из книжки о Пугачеве, которую она читала в Саранске…

2

Семен Кержаев запутался окончательно.

Деньги, занятые у Аверяскина под расписку, вовсе доконали его. Но это бы все ему чепуха, плевал он на эти деньги с колокольни, не особенно его беспокоит и то, что не отпускает Лепендин в «начальники», — отпустит. Но вот что сбивало Семку с толку — он ясно чувствовал, что Валентиновна, его Валентиновна от него отступилась, — именно этим печальным и нелепым, как ему казалось, словом думал о ней: отступилась. И признаки именно этого «отступления» он, сам того не желая, ухватывал с обостренной болью в каждой мелочи, в каждом слове и жесте своей Валентиновны.

Вот взгромоздилась на тумбочке, а ноги в туфлях на табуретку поставила, как на троне каком сидит, принцесса!.. И щиплет струны на своей потертой гитаре, бантик розовый на грифе качается.

— Валентиновна, ну хоть слово-то скажи! — с мольбой, со слезами в голосе просит Семен и протягивает руки, чтобы тронуть за локоть, за колено свою Валентиновну. Но дернулась, строго и чуждо зыркнула из-под черной завитой челочки. И просто не верится Семке, что весной еще, в мае он целовал эти губы, гладил эти волосы, а эти тонкие и сухие руки крепко обнимали его. И как подумает о том Семен, как только вспомнит, так в голове будто бомба взорвется и по спине ручьем — холодный пот. Уф!.. Чего же это случилось-то с ней? Что?

— Валентиновна…

Поехала когда на каникулы, все путем было, проводил до Ховани честь честью, у председателя лошадь выпросил и на тележке домчал свою Валентиновну, как принцессу, в поезд посадил, ручкой помахал: «Привет теще дорогой!» Укатила в Саранск к мамочке, оттуда вдруг вздумала чего-то к тетке в Пензу, хотя и не говорила ничего, и вот из Пензы этой проклятой явилась как подмененная. То сердилась, что Семка руки у нее не просит, на колени не становится, а все вроде бы шуточками: «Валентиновна, чего болтаться, давай-ка я к тебе переберусь, честь по чести, а?» — а тут и близко не подойти. Так бы ее растак, эту Пензу!

— Валентиновна, давай хоть выпьем за Новый год, — жалко просил Семен.

— Пей, я тебя не держу…

Вот и весь ответ. И головы не подняла.