«Травести»

Представила, как откроет калитку и увидит родной, с тусклыми огоньками васильков и ромашек, двор. Полотенца и фартуки, сохнущие на проволоке. Хохлаток, гребущих золу у забора.

— Будь что будет… Пусть смеются. Только уехать». — Выдохнула, усмиряя застучавшее сердце.

Она дождалась, когда прозвучат вступительные аккорды «закольцованной» мелодии, и прошептала первые слова шлягера. Бросила на скамью берет и запела.

Но люди шли мимо. Никто не тыкал пальцем, не крутил у виска, но и не спешил расстаться с купюрой.

Поднялась и, включив диафрагму, прошла самый сложный момент композиции.

Первую десятку бросил седоватый мужчина с сумкой ноутбука на плече. Задерживаться не стал и через пару секунд исчез в провале метро.

Следующей бумажки пришлось ждать долго. Окончилась мелодия, пауза, и вновь зазвучал бессмертный шлягер, но денег в копилке не прибавлялось. Однако полтинник, опущенный на стартовую десятку, стал неожиданностью. Женщина расправила купюру, смущенно, точно совершая какую–то нелепость, сунула деньги и поспешила влиться в поток пешеходов.

Блестящая иномарка припарковалась в двух шагах от скамьи.

Дверца распахнулась, из полумрака дорогого салона показалась затянутая в эластин ножка, а следом появилась и сама пассажирка. Холеная, в переливчатой норке, с умело наложенным макияжем на неподвижно–красивом лице, она выплыла из машины и, не оборачиваясь, хлопнула дверцей. Ее спутник, в пальто из добротного кашемира, поправил разлетающиеся концы узорчатого кашне.

— Послушай, — мужчина тронул спутницу за рукав, кивнул в сторону скамьи.

— Колхозный рок, — дама брезгливо скривила губы. — Понаехали тут, проходу нет. — С внезапной злостью вырвалось у нее.

Мужчина смущенно хмыкнул. Однако не сумел удержаться: — Зря… Приличный голос, и чувство ритма есть, хороший английский. — Ты, если не в голосе, куда хуже звучишь, — не подумав, ляпнул случайный защитник. Глаза, в обрамлении невероятно длинных ресниц, полыхнули огнем: — Ты… ты меня с кем сравнил? Я Фрида, у меня три альбома, и Фан–клуб, и… А эта, шалава, ей три рубля цена. — Громко, стараясь перекричать поющую, произнесла норковладелица. А продолжила уже совсем непотребно.

Оля сжалась, но продолжала петь. Ей было стыдно поднять глаза на эту, красивую, как супермодель, женщину, выплевывающую забористую, матерно–похабную ругань.

Истерика уже начала привлекать внимание идущих мимо людей. Но остановиться дама не могла. Она подскочила к замарашке и плюнула в берет: — На, сука,.. заработала!

Оля замолчала и посмотрела на лежащую в пыли шапку. По щекам потекли слезы. Она развернулась и медленно пошла прочь. Дальше от выезжающей со стоянки машины, от скамьи, от хриплого саксофона. Пустота в мыслях, красные от стыда и обиды щеки, соленые на вкус губы.

— Эй, а ну, стой, — голос догнал у самого поворота. Здоровый мужик в кожаном жилете, с невероятно толстой золотой цепью на шее, потянул ее за рукав. Рванулась, но выдернуть ткань из громадной ладони не сумела.

— Да погоди, — мужик не зло усмехнулся. — Он выпустил руку, порылся в кармане. — На, — сунул в маленькую ладонь «пятисотку»: — Спасибо. Здорово ты эту… умыла.

Хозяин киоска развернулся и двинулся назад, а Оля побрела дальше, сжимая в руке заветную бумажку.

Она сидела на крыльце, задумчиво обняв кудлатую голову лопоухой дворняги. Счастливый пес преданно глядел на хозяйку и пытался лизнуть в щеку. Вечерний ветерок раскачивал сохнущие фартуки, а с реки, с дебаркадера, доносился звук модного «инструментала».

Оля прижала к груди морду лохматого приятеля и прошептала чуть слышно: — Спасибо. Я помню. Никогда, слышишь, никогда.

Однако все проходит, минул год, потускнела горечь обиды, вернулась прежняя уверенность в себе, и она вновь отправилась поступать на актерский факультет.

А через пять лет оказалась в труппе Театра Юного Зрителя большого сибирского города…

Сон оставил двойственное чувство. Как летняя гроза, внезапная, но короткая. Промочившая до нитки случайных прохожих, но и смывшая пыль и грязь с задохнувшихся от июльского зноя улиц.

Проснулась Оля от страха. Всмотрелась в потолок с моргающей лампой и сеткой мельчайших трещин на пыльном плафоне. Почудилось на миг, что все это ей тоже приснилось. И мост, и старик, и пес со смешной кличкой… Что она все так же лежит в вонючей палате городской травмы.

Слабыми пальцами провела по лицу. Маска. Но морок уже исчез: «Было. Все было. И палата эта совсем другая, и врачи».

Повернулась и увидела сидящего возле кровати Михаила Степановича.

— Ну, вот Оленька и проснулась. — Старик расцвел в улыбке, выдохнул. — Все в порядке. А я тут тебе подарок… Потом глянешь, — дед ткнул заскорузлым пальцем в коробочку. — Ты, это, отдыхай. Если что захочется — в холодильнике, а вот телефон. Звони. Кнопка один. Ясно? Пару дней еще здесь придется полежать, а потом и заберу. Минька привет передает, — старик погладил ее короткие волосы.

— Спасибо. — Отвернулась, пряча повлажневшие глаза.