Травяное гнездо

Не знаю, как быть. Попав в настоящее российское обнищание, поняла, что дальше будет только хуже. А как помочь? Как сделать, чтобы у Нюры пенсия была больше прожиточного минимума, что предпринять, чтобы бы все от тоски не мучились, перестали пить, курить, над друг другом измываться. «Начни с себя!» – словно невзначай в городе мотивировала яркая обложка книги, плакат, афиша сериала. Но разве способен маленький человек сдвинуть огромную социальную глыбу, которая поворачиваться не собирается? Движения должны быть масштабнее, резче. Чтобы не одного человека из ямы вытаскивать, а яму завалить. Однако, так, наверное, многие рассуждают, а в итоге в помыслах да нечетких намерениях так всю жизнь и пребывают. Ведь чтобы масштабы вершить, нужно быть гением. Вот и я, наверное, всю жизнь только и буду что думать, а решения найти не смогу. Понимаю теперь Ивана, почему говорил, что устал мыслить и умереть хочет, ведь совершенно непонятно, что с этим делать и как жить. Успокоиться бы, успокоиться. Антидепрессантов попить.

Чувства у меня слабые. Почему другие справляются, не мучаются, отчего все такие разумные, знают, как не страдать, как мир принять.

Запись 5

Каким же глупостям нас учили на журналистике! Я ведь тогда и подумать не могла, что это бред сивой кобылы (так же говорят?). В каждом реферате, каждом эссе мы повторяли, что журналистика – это четвертая власть.

Четвертая власть. Четвертая власть.

Наша молитва.

И где-то в глубоко внутри я верила в это. Верила, что однажды напишу разоблачающую статью, выеду жуликов, серых кардиналов и невесть еще кого на чистую воду, и тогда мир изменится.

А что в итоге я пишу. Над чем я властвую? Над настроением Ивана или над куриным пометом Нюры? Что я здесь делаю?

Где моя сила?

Вот бы понимать, что значил тот взгляд Эдуарда… Кого я обманываю?! Нет, это бы ничего не изменило. Слишком поздно. Я почти пять лет ждала, что он мне предложит хотя бы жить вместе, а когда он мне, наконец, это предложил, я поняла, что уже поздно, что во мне уже нет ни желания, ни надежд, ни веры, а главное – во мне осталось так мало любви, что хватало лишь на то, чтобы разойтись и не остаться врагами. До сих пор меня мучает вопрос: почему спустя столько лет ему понадобилось что-то менять? Неужели он все-таки любил меня сильнее и решил пойти на отчаянные меры? Почему настаивал на том, что старые отношения ему больше не нужны? Потому что в них не было развития или потому что они окончательно наскучили?

И выступаю ли я в роли той терпеливой женщины, которая отказалась от всего, в том числе и от мечты, ради возможности быть с любимым? Я же вроде когда-то верила в совместную жизнь. Нет, не в то пошлое, во что превратили слово «семья», а в моменты уединения, когда вы спите в одной постели и засыпаете в обнимку, но главное – я верила в утро. Утро всегда было самой важной частью дня, и оно из раза в раз еще сильнее преображалось сонным или спящим лицом любимого. Почему я так легко отказалась от этого?

Наверное, если бы у меня были друзья, то они сказали бы, что все к лучшему, и теперь можно попробовать с другим. Но нет. Печально что, избавившись от неполноценных отношений, я больше никогда не смогу завести другие, моя душа сожжена (вычеркнула). Как пафосно. В этом я вся. Я больше ничего не хочу. Я знаю себя. Больше и не захочу. Я никогда ничему не даю второй шанс. Тем более стандартная концепция отношений меня и так никогда не прельщала, но в Эдике было что-то особенное, и я хотела это рассмотреть. Но больше рассматривать никогда не буду. Даю себе обещание!

*

Ворота загромыхали, теперь я знала, что это Нюра. Опять с гостинцами, растянулась в улыбке. Все что приносила, аккуратно заворачивала либо в чистое полотенце, либо в салфеточку, которые после я даже стирать не решалась, боялась, что такого белого цвета мне не добиться.

– На дом твой пришла посмотреть, наконец, – сказала она, нараспев произнося каждое слово.

Нравилась мне эта ее манера, повела по дому.

– А что здесь никто до меня не жил? – спросила я, впервые об этом задумавшись.

– Нет, для себя построил один, а сам в город переехал. Вот дом никто и не покупает. Дорого.

После я накрывала на стол, а Нюра все пыталась «подсобить» мне.

– Ты ж тонко как режешь, дай покажу как надо! – вырывала она то нож, то тарелку.

– Да, садись ты, пожалуйста, – отгораживалась от старушки, – я тонко, да много.

– Нет, вы городские другой народ, все как будто ужимками живете. А нужно есть, так есть, поститься, так поститься, – села за стол. – Предыдущий батюшка всегда так говорил. Ох, и тоскливо без него нынче стало!

– А где он?

– Умер. Страшной смертию.

– Эй, эхей! Вы что же не слышите, что я вас зову?! – раздался во дворе голос. Мы с Нюрой высунулись в окно. Снаружи стояла Галя. – А я к тебе пришла, а тебя нет, так мне товарищ и говорит, что ты городской что-то понесла. Я и думаю, дай-ка зайду, не была ж никогда.

Нюра открыла окно нараспашку, облокотилась на подоконник.

– Как не была-то, в прошлом году же мыть приходили.

– Ну-ну, – Галя насупилась, сделала вид, что такого не припомнит.