Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

В своей автобиографии Юнг говорит:

Жизнь всегда казалась мне похожей на растение, которое питается от своего собственного корневища. В действительности же она невидима, спрятана в корневище. Та часть, что появляется над землей, живет только одно лето и потом увядает. Ее можно назвать эфемерным явлением… Тем не менее меня никогда не покидало чувство, что нечто живет и продолжается под поверхностью вечного потока. То, что мы видим, лишь крона, и, после того как она исчезнет, корневище останется.

(Jung, 1963: 4)

Понадобилось много лет, чтобы идея о том, что наша «истинная жизнь» является невидимой и скрытой, созрела в винограднике насыщенной жизни Юнга, но фактически, она была основой его жизни. Оглядываясь на восемь десятилетий своей жизни, он сказал:

В конце концов, единственные достойные упоминания события в моей жизни – это те, в которых нетленный мир прорывался в наш – преходящий. Поэтому я главным образом говорю о внутренних переживаниях, к которым я отношу мои сны и видения… мои воспоминания о внешних событиях жизни во многом потускнели или стерлись. Встречи же с иной реальностью, моя борьба с бессознательным, выгравированы в моей памяти навсегда.

(Jung, 1963: 4–5; курсив мой. – Д. К.

)

В этой цитате мы видим, что Юнг отдает предпочтение тем моментам, когда два мира не разделены полностью, а проникают друг в друга таким образом, что делают жизнь запоминающейся. Приближение к такому сбалансированному видению внутреннего и внешнего было путешествием длиною в жизнь. Вначале этого пути два его мира казались несовместимыми и очень удаленными один от другого.

Всю свою жизнь Юнг страдал от той же разделенности миров, которую мы обнаружили в истории о Маленьком принце. Учитывая то, что мы знаем из его автобиографии, а также из недавно опубликованной «Красной книги» (2009), несомненно то, что Юнг страдал от того, что современный психоанализ назвал бы «ранней травмой отношений». По его собственным словам, он был очень чувствительным и уязвимым маленьким мальчиком, страдающим от ужасного одиночества.

Когда 83-летний Юнг собрался писать автобиографию, он мог чувствовать громадное сопротивление тому, чтобы заново соприкоснуться с болью своего раннего детства. Он писал об этом в письме безымянному другу (Jung, 1975: 408):

Уважаемый N,

Вы должны терпеливо отнестись к моему особому психическому состоянию. В то время как я пишу это, я вижу маленького демона, который пытается запутать мои слова и даже мои мысли, и превратить их в быстрый поток образов, возникающих из тумана прошлого, в череду портретов маленького мальчика, сбитого с толку и недоумевающего насчет непостижимо прекрасного, соблазнительно профанного и обманчивого мира.

Это растерянный и зачарованный маленький мальчик играет заглавную роль в следующей «прекрасной и профанной» истории.

С самого раннего возраста Юнга одолевали мрачные тайны: открытые могилы возле семейного дома, у которых его отец-священник возглавлял похоронные обряды, образы сновидения – подземные фаллические черви-людоеды, опасные иезуиты в черном, обезглавленные призрачные силуэты, выплывающие ночью из спальни его матери (см.: Jung, 1963: 6–23). Эти и другие страхи его детства стали причиной обсессивных размышлений Юнга на высшие темы, такие, как Бог и смерть, его попыток постичь окружающие тайны, однако, оставаясь в одиночестве и не получая помощи извне, он только отдалялся от других людей.