Требуется идеальная женщина

Я нажала на кнопку авторадио. Должна признаться, что девица начала меня раздражать. Она не отдавала себе отчета в том, что благодаря мне, моей доброте и отзывчивости, избежала опасности и не попалась в лапы какому-нибудь психу или насильнику, а то и доброй самаритянке наподобие Мари, которая под видом заботы о молодежи занимается ее растлением. Разве я многого требовала — легкой болтовни и капельки уважения, вот и все. Она считала Ларри Кларка старым развратником. Со своей стороны я, способная проспрягать любой самый трудный глагол, до сих пор вела себя более чем приветливо и приложила массу усилий, вникая в ее рассуждения о скейтерах, но теперь просто вела машину и слушала джаз. И пусть юная Ализе морщится сколько угодно — казалось, у нее от звуков этой музыки кровоточили барабанные перепонки, — мне было на нее наплевать.

— А вы, это, знаменитость? А то я про вас никогда не слышала, — с подозрительностью в голосе спросила она.

Я сделала глубокий вдох. И очень спокойно объяснила, что большие художники при жизни часто остаются неизвестными, поэтому наша самая большая проблема заключается в том, чтобы понять: о нас не знают потому, что мы ничего собой не представляем, или потому, что нас не понимают.

— Ты когда-нибудь слышала про Ван Гога? — немного агрессивно спросила я, надеясь ее уколоть.

— Угу. Я видела с училкой французского. Мне понравилось.

— А что ты видела?

— Я? Кино.

Ализе смотрела прямо перед собой. Мне подумалось, что она и по жизни готова двигаться точно так же, не заглядывая далеко вперед и довольствуясь огрызком шоссе, освещенным фарами. Меня охватило желание придушить соплячку и выкинуть на дорогу вместе с ее скейтбордом — пусть ждет, пока ее не подберет очередная вдова пастора.

— Видишь ли, — вместо этого сказала я, — иногда проходят годы, прежде чем современники поймут смысл твоей работы. Если это случится со мной, то я, возможно, умру накануне признания, как, например, Стиг Ларссон. — Это была моя последняя попытка нащупать в ее культурном кругозоре хоть что-то, способное вызвать отклик.

В больших равнодушных глазах Ализе наконец вспыхнул огонек интереса. А у меня вдруг сдавило горло, как будто то, о чем я только что говорила, и правда могло произойти. Мне уже виделись мои биографы, рассуждающие о том, что болезнь, которая свела меня в могилу, связана с моим неприятием успеха и нежеланием выставляться и все дело в психосоматической блокировке: если я слишком долго ждала признания, то лишь потому, что подсознательно желала не победы, а поражения и предпочитала жить не на свету, а в тени. Какой-нибудь психоаналитик опишет мой случай и откроет «комплекс чемодана», из-за которого ребенок, подвергавшийся эксплуатации со стороны жаждущих славы родителей, повзрослев, запрещает себе стремиться к известности.

— Сегодня некоторых художников почитают чуть ли не как богов, хотя при жизни их никто не воспринимал всерьез! Они могли подыхать с голоду, и никому не было до этого дела! — пылко произнесла я. — Все эти критики, эксперты и прочие лицемеры готовы дрочить на призраков, а на живых чихать они хотели!

Последние слова я почти выкрикнула, отчего мы обе вздрогнули.

— Самым значительным событием моей молодости было знакомство с Франческой Вудмен, — сказала я Ализе. — Ты знаешь, кто она такая?

— Нет.

— Ясное дело.

Ализе вжалась в сиденье и натянула на голову капюшон, а я начала свой рассказ.

Франческа

Мне было пятнадцать лет, когда я познакомилась с Льюисом — американским музыкантом, приехавшим в Тур, чтобы совершить нечто вроде паломничества: его двоюродный дед в конце Второй мировой войны участвовал в освобождении города от нацистов. Мы встретились в ирландском пабе, расположенном в пешеходной зоне в центре; он объяснял бармену, как изобразить на пене «Гиннесса» трилистник. У Льюиса были черные глаза, его плохо выбритые щеки отливали синевой, он носил фетровую шляпу и джинсовую рубашку, от которой сильно пахло ночами, проведенными не в своей постели. Разумеется, он был значительно старше меня, но мне в ту пору нравились зрелые мужчины.