Трехчастная модель, или представления средневекового общества о себе самом

В месте пересечения мысли и языка, тесно связанном со структурами определенного языка (я говорю именно об определенном языке — как раз лингвисты выделили в письменной речи треугольник функций, и нужно признать, что найти подобную троичность в способах символического выражения, не прибегающих к слову, нелегко), существует некая форма, некая манера думать и говорить о мире, некий способ высказываться о воздействии человека на мир, и это и есть та трифункциональность, о какой нам поведал Жорж Дюмезиль: три группы достоинств, которыми наделены боги и герои. К этому орудию классификации с особой непринужденностью прибегают тогда, когда нужно восславить такого-то военачальника, такого-то государя, такую-то возлюбленную с помощью уже не обряда, а панегирика. Таким путем трифункциональная модель переносится обычно с неба на землю, из мечты в реальность; она требуется для выстраивания хвалы некоему человеку; следы ее часто встречаются во множестве жизнеописаний, подлинных или вымышленных. Напротив, явное проецирование этой схемы на общество — вещь совершенно исключительная. «Идеология трехмастного деления», о которой Жорж Дюмезиль всегда говорил как об «идеале и одновременно способе анализировать, объяснять силы, которые обеспечивают ход мироздания и человеческой жизни»[2], составляет костяк системы ценностей; она действует открыто в сфере мифа, эпоса или восхваления, но обычно остается скрытой, несформулированной, и на самом деле весьма редко доходит до провозглашения того, какими должны быть общество, порядок, то есть власть. А именно такого рода утверждения подкрепляют все те фразы, которые я процитировал. В этих фразах трифункциональность служит основой для идеального деления людей по разрядам. Она усиливает нормативные, императивные высказывания, которые призывают к преобразовательной, воссоздающей деятельности или убеждают, обосновывают.

Трифункциональность, о которой я говорю, — на службе у некой идеологии, у некого «дискурсивного полемического образования, благодаря которому определенная страсть пытается воплотить в жизнь определенную ценность путем осуществления власти над обществом»[3]. Вот в этом именно и состоит проблема: в том, что из прочих простых, столь же действенных образов был выбран образ трех функций. «Человеческий дух непрестанно делает выбор среди своих потаенных сокровищ. Почему? Как?» Этот вопрос Жорж Дюмезиль формулирует сам[4]. Я как историк его бы немного расширил. Поставив еще два вопроса: где и когда?

* * *

Первый я исключаю, ограничив поле исследования. Я свел его к региону, где и были сделаны процитированные мною высказывания: к Франции, и еще уже — к Северной Франции, чьи политические, социальные, культурные очертания очень долго оставались весьма отличными от тех, что были присущи областям к югу от Пуату, Берри и Бургундии. Мне действительно кажется, что с точки зрения метода следует вести наблюдения над идеологическими системами (особенно если пытаешься датировать происходившие в них изменения) в рамках однородного культурного и социального образования. И я не буду стремиться выходить за рамки этого пространства. Оно может показаться тесным. Отметим, однако, что у него есть немалые преимущества: это область, породившая на редкость богатую литературу, и в ней берет начало франкская монархия. А тот тип, тот способ делить людей на разряды и определять собственный разряд, чью начальную историю я избрал предметом своего исследования, открывается нам прежде всего через литературу; с другой стороны, он тесно связан с представлением о верховной власти.

Остается собственно историческая проблема, проблема хронологии. В очерченном таким образом пространстве я попытался собрать и датировать все свидетельства об идеологии, основанной на социальной трифункциональности. Письменные свидетельства. Наш единственный материал. И довольно ущербный. Как только выходишь за пределы настоящего, обнаруживается, что огромная часть написанного безвозвратно утрачена; а то, что осталось, принадлежит почти исключительно к письму торжественному. Официальному. Историк всегда вопрошает лишь обломки, и эти немногочисленные останки почти все относятся к памятникам, созданным властью; всякая непосредственность жизни ускользает от историка, а вместе с ней все народное; до него доносятся только голоса людей, державших в своих руках аппарат того, что Луазо называет Государством. И поскольку речь идет о хронологии, не забудем, что те немногие даты, которые можно (порой с большим трудом) установить, всегда отмечают явные случаи, тот момент, когда некое мыслительное представление достигает самых высоких уровней письменного выражения, а главное, что те явные случаи, чьи следы случайно сохранились, не всегда самые древние. Как видим, полоса неопределенности очень широка.