Трехгрошовый роман

За это время она похорошела еще больше. Летом она много плавала и загорала – разумеется, в защищенных от нескромных взоров местах из-за беременности. С рук ее еще не сошел легкий загар; впрочем, выше локтей они были белы – в этом нетрудно было убедиться, когда короткие широкие рукава ее блузки соскальзывали к плечам. Белизна эта производила очаровательное впечатление, и она это знала.

После перерыва первой по ходатайству Мзлли была допрошена Фанни Крайслер.

Под глазами у нее были тени, и она нервничала. Ликвидация антикварной лавки сильно подействовала на нее.

Она ограничилась сообщением о том, что покойная Суэйер обращалась к господину Мэкхиту за денежной ссудой на основании их прежних дружеских отношений.

– Но ведь она, кажется, намекала, что ей кое-что известно про обвиняемого?

– Она, вероятно, имела в виду обстоятельства, сопровождавшие ее замужество, – поспешно ответила свидетельница. – Господин Мэкхит играл в этом деле роль, огласка которой могла бы быть ему неприятна.

– Что вам известно о Ноже? – неожиданно спросил Мзлли.

Она заметно побледнела под вуалью.

– Ничего, – с трудом выговорила она. – Только то, что было в газетах.

– Но ведь Суэйер угрожала обвиняемому разоблачениями и при этом упоминала о Ноже.

Фанни вновь овладела собой. Она сказала равнодушно:

– Теперь я уже не помню. Она болтала всякий вздор, так как была очень возбуждена и считала себя обиженной. Несомненно, ему было просто неприятно, что она намеревалась предать огласке их отношения.

Уайту вдруг захотелось узнать, каково было материальное положение покойной.

– Положение было неважное, но не хуже, чем у других владельцев лавок. В настоящее время все лавки переживают кризис.

– Вы служите у обвиняемого? – спросил Уолли.

– Да.

– Быть может, защита выставит на предмет выяснения деловых методов Мэкхита свидетелей, не находящихся у него на службе? – иронически сказал Уолли.

Уайт рассердился.

– Коллега, – сказал он внушительно, – по-видимому, полагает, что в Англии не осталось больше людей, говорящих правду вне зависимости от их материальной заинтересованности. Должен сказать, это очень грустно.

– Что именно грустно? – спросил Уолли не без удовольствия. – Что в Англии не осталось больше таких людей или что я так полагаю?

Судья остановил его движением руки. Тогда Уолли принялся допрашивать одного из редакторов «Зеркала».

Когда тот без обиняков заявил, что покойная отождествляла господина Мэкхита с пресловутым злодеем Ножом, Риггер вздохнул с облегчением.

– Надеюсь, теперь всякому разумному человеку, то есть всякому, кто не читает газет, станет ясно, сколь плачевно шаток фундамент, на котором строится обвинение! – воскликнул он. – Господин Мэкхит и Нож – одно и то же лицо! Наши коммерсанты, оказывается, носят при себе потайные фонари и взламывают несгораемые шкафы! Господа, всем нам известно, на что способна зависть. Но ведь должны же быть какие-то границы! Все обвинение строится на том, что господин Мэкхит, один из известнейших наших коммерсантов, вовсе не коммерсант, а преступник, убийца! Ибо в противном случае все обвинение не имело бы никакого смысла! Если он не убийца, а всем известный владелец д-лавок, то у него нет никаких оснований опасаться «разоблачений» со стороны особы, о нравственности которой мы не хотим говорить ничего дурного, поскольку она умерла! Это абсурд!

Риггер грузно сел.

Уолли обернулся к обвиняемому:

– Господин Мэкхит, как вы объясняете угрозы покойной по вашему адресу?

Мэкхит медленно поднялся. Он казался искренне смущенным.