Тренинги свободы

То, что мне исполнилось пятьдесят — не суть как важно. Как бы то ни было, у меня иные впечатления и переживания, чем у тех, кто родился в 1956 или в 1968 году. Как бы то ни было, самой судьбой мне было предначертано некое промежуточное существование, далекое от всякой определенности, недвусмысленности.

Мой отец происходил из будапештского семейства крупных буржуа, которое на рубеже двадцатого века даже играло определенную роль в истории. Позже семья утратила свое положение в обществе. Мой прадед был юристом, депутатом парламента. Он участвовал в подготовке двух важных законов — о расширении прав и свобод евреев и о гражданском браке. Его дочь первой в Европе вступила только в гражданский брак, отказавшись от церковного. Бедная тетя Беби! Ее жизнь в этом самом гражданском браке сложилась довольно неудачно. Наша семья в то время была еще очень богатой.

Моя мать, напротив, была родом из пролетарской семьи, прозябавшей в нищете. В моих родителях сошлись друг с другом не только две абсолютно противоположных социальных среды, но и два абсолютно противоположных понимания жизни, которые, правда, кое в чем оказывались друг другу сродни. Оба были закоренелыми вольнодумцами, оба разделяли патриотические, но отнюдь не националистические убеждения, и оба, хоть и по разным причинам, стали коммунистами. Благодаря участию в коммунистическом движении они и познакомились. Во время немецкой оккупации мой отец со своим старшим братом и одним из друзей, замуровавшись в подвале, изготавливали поддельные документы, печатали коммунистические листовки. После войны перед ними открывались блестящие возможности. И лишь их душевный склад и непримиримость взглядов стали виной тому, что возможности эти так и не сбылись.

Моя мать была председателем будапештского комитета Союза венгерских женщин — этот пост стал пиком ее карьеры, на нем же ее карьера и оборвалась. Когда готовился закон Ратко, объявлявший аборт уголовным преступлением, активистки женского движения были вызваны в ЦК партии. Их попросту поставили перед фактом. С разъяснениями выступал сам Ракоши. Моя мать, не дожидаясь, пока он закончит, вне себя от ярости перебила его: «А я, товарищ Ракоши, вот как думаю: сперва свинарник построй, а уж потом свинью заводи!» Эта фраза звучит довольно прагматично. Мать явно полагала, что для такого массового всплеска рождаемости надо прежде создать социальные условия.

Она была человеком очень жестким, прямодушным; для меня она и по сей день олицетворяет самую суть пролетарского образа мысли. В некоторых вещах ее постигало разочарование, иногда довольно жестокое. Это могло бы повредить и мне, если бы не огромная любовь, которую мои родители испытывали друг к другу. Частица этой любви освещала и нас, детей. Именно благодаря ей у меня и выработалось доверие к жизни, хотя эпоха, в которую я родился, далеко не всегда учила человека принимать жизнь позитивно. Скорее наоборот.

Возможно — даже наверняка! — жизнь постоянно заставляет меня наступать на одни и те же грабли, и происходит это потому, что инстинктивно я всегда ожидаю от людей добра. Мне было неведомо (а в глубине души неведомо и по сей день), что между двумя людьми возможны какие-то другие отношения, чем те, которые были у моих родителей. Смерть моей матери была не единственным событием, подтолкнувшим моего отца к самоубийству — были и другие причины, политические, — но положение, в котором он оказался из-за своих политических взглядов, стало для него невыносимым именно потому, что рядом больше не было матери. Она умерла в 1955 году; мне было тогда тринадцать лет, моему брату — шесть. Отец покончил с собой три года спустя.

После смерти матери у меня пропало желание учиться. Я остался с полусумасшедшим отцом, да еще пришлось самому вести хозяйство. Писать я начал еще в детстве; это были довольно примитивные рассказики, почти все из которых я позже уничтожил. Сочиняя эти короткие истории, я думал, что когда-нибудь буду писателем. Я и до сих пор думаю так же. Для меня важен был не конечный результат, а совсем другое: время после полудня, письменный стол с настольной лампой, тишина, само настроение, своеобразная гармония между внешним и внутренним миром.

К этому состоянию я стремился. Оно притягивало меня, как наркотик. В этом состоянии мне было хорошо — оно и сейчас со мной, хотя с тех пор прошло столько лет — этот зимний сумеречный час, на улице еще не стемнело, в доме, у моего письменного стола, горит свет. Между внешним миром и моими размышлениями или фантазиями — гигантское расстояние, но оба мира для меня одинаково реальны, и ни один не заставляет усомниться в другом.

Систематического образования я так никогда и не получил. Чего отчаянно стыжусь благодаря сохранившимся у меня остаткам буржуазного воспитания. Ну, а то, что у меня нет даже аттестата зрелости — и вовсе позор! С другой стороны, это давало мне ощущение огромной свободы — ведь я мог без всяких помех жить своей, полной немыслимых страданий, внутренней жизнью.