Тренинги свободы

От Второй мировой войны в наследство им достались непреходящее ощущение кризиса человеческих ценностей, крах мироощущения. Это негативное достояние они делят разве что с австрийцами да с венграми; но все прочее — до последнего волоска последнего покойника — стало в современной истории общим: ведь оно в самых сокровенных глубинах затрагивало другие европейские нации. Историческую общность, особенно если она направлена на одни и те же события и переживания, невозможно считать несуществующей или отменить задним числом. Они, немцы (в данном случае участники дискуссии), ни на мгновение не могут остаться сами с собой, хотя есть у них одна тема — собственная национальная идентичность, — которая в принципе касается только их. Вот уже десять лет как пришло время сформулировать ее снова и по-новому. Попытки такого рода предпринимались и раньше: например, в дискуссии историков, инициатором которой был Эрих Нольте, затем в начатой Бото Штраусом дискуссии «Боккгезанг» («Козлиная песнь»), в дискуссии «Гольдхаген» и в дискуссии о памятнике жертвам Холокоста. Дискуссия Вальзера — Бубиса наверняка не последняя в этом ряду.

Несмотря на обилие дискуссий, их участникам их не удалось даже переформулировать традиционное понимание нации или поместить его в новый контекст — так, чтобы оно соответствовало признаваемым ими же самими демократическим нормам. Не удалось, во-первых, из-за недоверия, с которым относится к ним внешний мир, а во-вторых, из-за хронической ненависти к самим себе. Более того, им не удалось согласовать новые индивидуальные языки даже между собой. Прежде всего потому, что жители новых (восточных) земель вошли в общую историю демократической Европы, ни в языковом, ни в политическом смысле не осмыслив, не пересмотрев Lingua Tertii Imperii, то есть язык Третьего рейха. Эту огромную работу провели на протяжении минувших пятидесяти лет только жители западных земель. Теперь им надо было бы вместе проанализировать, как языковая и политическая практика коммунистической диктатуры за несколько десятилетий вобрала в себя словоупотребление, унаследованное от нацистской диктатуры и из более ранних антидемократических традиций. Но если они, в любом диалоге, коснулись бы этой темы, им пришлось бы глубже погрузиться в те политические разногласия, которые и без того разделяют жителей двух частей страны. Отсутствие диалога или пускай какого-либо нового, уже на взаимной основе проводимого перевоспитания сделало лишь еще более очевидной ту, традиционно глубокую, пропасть, которая разверзлась между их политическим и культурным бытием. Об этом, однако, они сдержанно помалкивают. А тем временем внешний мир, и ближний, и дальний, видя их взаимную неспособность к диалогу, кивает с довольной и глупой улыбкой. Вальзер по крайней мере позволил себе эмоциональную вспышку, на что Бубис ответил вспышкой ярости, почти не поддающейся разумению. Участники дискуссии этому рады. Кто-то рад тому, что высказался очень громко, хотя предмет своих эмоций все-таки не назвал; кто-то — тому, что невежеством своим ему удалось упрочить табу, относящееся к предмету. Читая эту книгу, ты порой думаешь, что свихнулся. Франк Ширмахер, обращая внимание на коммуникационную ущербность, которая сквозит в материалах дискуссии, выражается осторожно: «У читателя складывается впечатление, что он сидит у подножия Вавилонской башни».

Вряд ли можно поверить в то, что все 240 авторов в своих 260 статьях и других материалах не знают, о чем говорят, или не хотят в этом признаться. Между тем так оно и есть. Поэтому значение книги в целом выходит далеко за пределы значения отдельных материалов и за пределы тайных намерений, которые движут авторами. Каждый из них старательно говорит не по делу, но каждый в чем-то и где-то проговаривается. То, что стоит за общим умалчиванием, за растерянностью, за жалостью к самим себе, за безучастностью, за свойственной всем им речью намеками — а за всем этим стоит тяжелая обида за дискриминацию немцев, — становится явным благодаря им всем, вместе взятым. Однако параллельно на 682 страницах становится видимым и кризис их индивидуальности. Ведь за спиной у них — история успехов ФРГ, на плечах — бремя той особой роли, которую немцы как самая сильная держава Европы играют в процессе европейской интеграции; имея все это в виду, большинство авторов считают давление антирасизма недостойным немцев. Одни рассматривают его как эмоциональную обиду, другие — как национальную, хотя обида эта представляет собой ущемление прав человека. Но они не думают об этом — то потому, что возмущение закрывает от них суть дела, то потому, что внимание их отвлечено ревитализацией традиционного понятийного арсенала.