Трепет черных крыльев [сборник]

— Эта гражданка? — показал он на утопленницу.

Дворник уставился на тело.

— Ишь ты.

Перекрестился. Но не мог отвести любопытных глаз.

— Эта гражданка? — пробудил его Зайцев.

— Может, и эта, — нехотя очнулся дворник — мысленно он, похоже, уже репетировал свои рассказы любопытным жильцам: кого нашли, как нашли. — В темноте один черт.

— Так-то оно так. Так, может, вовсе гражданин бежал, а не гражданка?

— Каблуки стучат. Значит, гражданка.

— Откуда бежала?

— От этой, от Фонтанки. Мокрая, как курица.

— Чего?

— Как курица, — повторил дворник.

Тротуар, земля, парапет были сухими — дождя не было.

— Откуда знаешь, что мокрая? Ты ж только что говорил: темно, — нахмурился Зайцев.

— Хлюпало, — дворник задумался, видно, не очень был доволен сам собой; лицо его сделалось свинцовым, потом оживилось. — Дак она когда под фонарем пробегала, я и увидел: мокрая, стерва!

— Это как? — вмешался Крачкин. — Раз сиганула, побегала мокрая, а потом снова в воду? Холодновато для купаний-то. И место неподходящее.

— Я не выпимши, — быстро и с обидой ответил дворник.

Больше толку от него не добились. Да и те сведения, что он сообщил, скорее путали, чем объясняли.

Самойлов шарил багром.

— Епт, Вася. Давай света дожидаться. И водолаза пустим.

С багра стекала серебристая лунная вода, падали холодные капли.

Крачкин перевернул тело. Зайцев почувствовал штырь в горле. Не вынимая руку, прямо в кармане скомкал бумажку с адресом.

Было ли это тем самым «изящным» делом рук благоверного или спрыгнула Анна Брусилова сама в воду… Да только кто ж прыгает в Фонтанку? Самоубийцы предпочитают невские мосты.

И почему она уже была мокрой?

Супруга допросили днем. Плотненький торгработник, энергичный строитель собственного благополучия. Зайцев тотчас сделал поправку в своем правиле: не всегда мужчина физически сильнее женщины. Тело под костюмом угадывалось рыхлое, как желе.

Только не дал допрос ничего. Мотив?

Товарищ Брусилов не растерялся:

— А у кого его нет, если есть жилплощадь? Вот у вас, товарищ милиционер, она есть?

И заложил ногу за ногу, расплющив толстенькую ляжку об другую.

Он вообще держался бойко. Не робел. Робеть ему причин не было: в ночь, когда погибла его жена, он сам играл в карты на Васильевском острове. Заигрались допоздна. Спохватился — а мосты уже развели. Пришлось оставаться ночевать на Васильевском.

Зайцев не поленился, потолковал с этими «приятелями» — оказались тихой интеллигентной семьей инженеров, все подтвердили. Брусилов физически не мог убить жену. Неву не перепрыгнешь. Самое что ни на есть ленинградское алиби.

Крачкин возмущенно крякнул.

— И не зацепить гада, — признал и он. — В карты играл, да. Квартира теперь его, признает. Но он прав: это еще не уголовное преступление.

— Что же, он с нашего благословения выйдет отсюда и на дачку свою отправится? Наслаждаться собственностью, отдыхать от причиненного волнения?

— Может, и не на дачку, — успокоил Крачкин, — а на службу. Чтобы прогул не влепили. Что ты глазищи вытаращил, как кот? Может, она сама в Фонтанку сиганула. Иногда самые очевидные объяснения являются самыми верными. И копать здесь нечего.

— А письмо?

— А что письмо?

— Ясно выраженное намерение убить.

— Может, она сама его и написала, это письмо. Ты следы этой пресловутой любовницы нашел? Хоть пылинку?

— Нет.

— То-то и оно.

— Но зачем ей письмо липовое писать и перед нами комедию ломать?

— Внимание привлечь. Если ты верно предположил и супруг ее поколачивал, то знаешь, Вася, не так легко даме об этом заговорить, особенно с посторонними, да еще мужского пола. Особенно даме интеллигентной.

— Да, — протянул Зайцев. — Почерк бы сличить. Да письмо тю-тю.

Уродливую сумочку с «яйцами любимого» нашел водолаз — довольно далеко от того места, где выловили тело. Письма в сумочке не было. Ни смытого водой, никакого.

— Сама, по всему, и прыгнула. От жизни от такой да от стыда.

— Ее колотят, а ей же самой и стыдно?

— Ты, Вася, не знаешь женщин.

— Ты зато знаток, ага.

И видя, что он все еще сомневается, Крачкин добавил:

— Оставляй службу на службе, Вася. Не то она тебя скрутит раньше времени. Учись забывать.

Год был двадцать совсем небольшой, а Зайцев — желторотиком.

Он не скоро забыл это дело. Не то что забыл, а перестал про него думать. Этому он научился — откладывать в долгий ящик памяти. А забыть совсем — нет. Это было невозможно. Как ни убеждал он себя, что любой на его месте повел бы себя так же, особенно любой сосунок, как ни крутил в уме их разговор, поворачивая то одной гранью, то другой, лучше не становилось: не отпускало. Смерть этой незнакомой ему, ничем, кроме голоса, не примечательной женщины, а главное, то, что убийца провернул свое, как обещал, сидел здесь перед Зайцевым глумливо и ушел непойманным, — все это осталось, как рана, открывающаяся к непогоде. Дивный голос…

— Вы слышите только мой голос, — донеслось до него. — Раз. Два. Три.

Хлопнули ладоши.