Третье лицо

Пожилая купчиха мучилась нарывной опухолью на левой ноге, ближе к лодыжке. Коллеги опасались лихорадки и заражения крови, хотели оперировать, прорезать фистулу и выпустить гной, кто-то советовал ехать в ближайший университетский город, в клинику, а то и в Петербург, в Медико-хирургическую академию. Доктор Пигарев, напротив, был настроен оптимистически – против своего всегдашнего обыкновения. Приободрив больную, он взял стакан воды, развел в нем унцию соли, намочил в растворе тряпичную повязку и велел держать ее на больном месте, не давая повязке высохнуть. Через шесть часов стал выходить гной, а еще через неделю от опухоли не было и следа.

* * *

Сергея Сергеича будто бы подменили.

Он стал весел и обворожительно вежлив. Входил в комнату больного, энергично потирая руки, деловито раскрывал свой саквояж, внимательно выслушивал, долго и ласково убеждал, что ничего опасного нет, сулил скорое выздоровление, лечил солевыми повязками, китайскими мазями, индийскими пряностями, прохладными купаниями и обтираниями, воздушными ваннами и немецкой гимнастикой. Иногда случались и неприятности, и даже смерти, но он ловко умел списать их на прежнее неправильное лечение, на ошибки столичных светил или же после вскрытия сообщал, что у больного был рак или внезапный разрыв аневризмы, и медицина была тут бессильна.

Он стал знаменит. Его наперерыв зазывали к себе городские обыватели, в особенности купцы, разбогатевшие мещане, евреи-лавочники, но и дворяне-помещики, проводившие в городе зиму, частенько приглашали его. По старой памяти бывал он и у Шаховых, лечил теток Анну и Ангелину, и старика Василия Петровича, и его жену, урожденную княжну Гундорову. Его частенько приглашали остаться поужинать. Он оставался, если не было дальнейших визитов. Пили хорошее французское вино, ели утку. Все тот же лакей так же раздавал блюдечки с мороженым. В углу гостиной стоял завешенный шелковым платком мольберт Лизы. Когда Пигарев проходил мимо, он улавливал слабый запах масляной краски. О Лизе разговор не заходил, хотя ему казалось, что от него ждут хоть какого-то вопроса. Но он молчал.

За четыре года успешной практики доктор Пигарев сильно разбогател. Съехал от полковницы Дашкевич, снял себе дом на Большой Дворянской, угол Ильинского переулка. Оборудовал там приемную. Нанял фельдшера. Но место земского врача все-таки не бросал. “Не ради денег, – объяснял он в клубе, – но ради святого принципа врачебной службы!” И поднимал палец, на котором сидел перстень с сердоликовой печаткой.

* * *

Весной ему прислали приглашение от Шаховых на пасхальный обед. Он надел фрак и белый галстук и совсем было собрался ехать, но вдруг прибежал посыльный от Штерна, там захворал ребенок, и он взял саквояж и поехал сначала к больному: “Долг! Врачебный долг прежде всего!” – громко сказал доктор сам себе и полюбовался на свое отражение в зеркале. Слава богу, с ребенком Штерна ничего страшного не было – мальчишка просто-напросто объелся куличами в разговение.

Доктор Пигарев приехал к Шаховым, не ожидая от этого визита ничего особенного, потому что уже забыл про Лизу. Но, как только он вошел в прихожую, по сияющему лицу старика Шахова он понял, что сейчас будет сюрприз, и уже знал какой. Но не мог предположить, приятный или неприятный.

Лиза, красивая, стройная, сильно похудевшая, шагнула навстречу, встав с дивана и простерев к нему обе руки, словно бы желая обнять его. Он смутился, но тут же вспомнил: Пасха!

– Христос воскресе, Сергей Сергеевич! – И Лиза трижды поцеловала его в губы.

– Воистину, Елизавета Васильевна! – Он слегка обнял ее за плечи.

* * *

– Конечно, это были фантазии, – говорила она, когда они уже после обеда сидели в малой гостиной на диване. – Я не художница. Я просто женщина, уже немолодая, мне почти тридцать лет… – Она закурила длинную папироску, закашлялась.

– Гортань раздражена, – сказал Пигарев. – Не курите. Я вот полтора года как бросил, и вам советую.

– Пустое, – отозвалась она, пуская дым в потолок. – Как вы, что вы? Не молчите!

– Помаленьку, – сказал он. – Служим ближнему своему. Исцеляем страждущих. Иногда получается. Чаще – продлеваем страдания. Зачем? Вот вы знаете, зачем мы это делаем? – вдруг с искренней тоской произнес он. – Я, например, не знаю. Ужасно.

– Какой вы мрачный сегодня, – улыбнулась она, заглядывая ему в глаза и дружески прикасаясь к его руке.

Почти как тогда, четыре года назад на плетеной скамье, но совсем с другим выражением – просящим и даже жалким.

Тяжелый, четырехлетней выдержки гнев снова застучал в висках доктора. Он не мог ей простить тогдашнего отказа. В голове теснились оскорбительные слова. “Прогуляла четыре года в Москве, художница… господин Поленов ее поддержал… ничего не сумела, разбила все корыта и вот прибежала ко мне”. Ему казалось, что он прямо воочию видит ее в объятиях московских бонвиванов. Он даже глаза прикрыл и помотал головой, чтобы отогнать это гадкое наваждение.

– Что с вами? – спросила она.

– Так, голова болит немного. Ничего. А вот вы бледны. Дайте руку.