Третье поколение

Девчонки стали хватать все разом Ташку за платье, пока не разорвали обновку от горла до самого подола, и Ташка, оставшись только в серых застиранных трусиках и стоптанных, с чужих ног туфлях, подобрав розовые лоскутья, умчалась, ревя в голос. Мальчишки ржали и стримели в Сеть ее бегство со своих планшеток.

Потом Ташка вернулась, уже вместе с матерью, обряженная в стандартный комбез, с красным, распухшим от слез лицом, и ее мать, тоже сделавшись красной, кричала на училку:

– Вы все тут посходили с ума. Я сшила это платье из артефактного запаса. Это земная ткань, придурки! Ей цена сто донатов! Вы ответите!

– Правила есть правила, они равны для всех! – твердила в ответ училка, как автомат.

А через год девчонки уже не надевали в школу комбезы, щеголяя в трико, брюках, платьях и блузах, да и мальчишки в основном тоже предпочитали купленные на донаты шмотки. И хотя боксы оставались по-прежнему крошечными, а вода лимитировалась, жизнь менялась день ото дня. Кто-то сносил переборки и объединял два бокса в один, кто-то устанавливал в новых расширенных каютах настоящие ванны. Рассказывали, что на высших палубах жизнь давным-давно не та, что в промке.

Теперь в рекреационном холле каждое корабельное утро проектировали на потолок картину земного рассвета – с пробуждением неба и опаловыми кромками причудливых облаков, а вечером – закатное буйство лилового, золотого и алого на бледно-голубом. Ну, а ночью, разумеется, сверкали звезды. Одни считали это излишеством, бессмысленной тратой энергии, другим нравилось, закатные красоты всегда привлекали два десятка зевак. Но для большинства эйчников день от ночи по-прежнему отличался тем, что ночь они проводили в домашнем боксе, а день – в учебном или рабочем.

«Никому и никогда не удается завершить все свои дела на корабле. Все бросают дело на середине».

Надписи Джи фоткала на планшет, прежде чем буквы успевали замазать роботы-маляры. В выходные она пускалась в путешествия по боковухам, отыскивая новые послания, намалеванные поверх старых. У нее скопилась солидная коллекция граффити.

Кошмар рассказывал, что ему на планшет постоянно приходят послашки. Откуда – неведомо. Но утром, всякий раз вызывая голоэкран, он находил одну или две фразы. Иногда они повторялись изо дня в день, иногда, мелькнув однажды, больше не возникали. Но что странно, точно такие же фразы появлялись в коридорах снова и снова, будто проступали из-под слоя краски всякий раз после того, как робот-маляр замазывал граффити.

Кошмар по секрету сообщил Джи, что многие надписи малюют сами роботы.

– Зачем? – удивилась Джи.

– Значит, прога у них такая, – предположил Кошмар. – Кто-то им подправил мозги.

В детстве Джи казалось, что с высших палуб, из прекрасного далека, должны спускаться умные дяди и тети в красивых белых мундирах с золотыми нашивками, проверять оценки, расспрашивать детей об их мечтах и забирать трудолюбивых и умных к себе наверх. Она верила, что очень скоро ее вместе с Кошмаром как самых-самых отправят в высший лицей. Но нарядные дяди и тети сверху в их учебный блок так и не заглянули. А когда Кошмар заставил в учебных мастерских исчезнуть модельку корабля, а на стене при этом осталась обожженная дыра по форме напоминающая паука, ему запретили там появляться, да еще выпороли.

А потом Кошмар исчез, как и его кораблик, остались такие как минималист Эдгар по прозвищу Эрг. Джи напрасно ждала возвращения Кошмара. Месяц, два, три. А потом написала заяву на учебу в техническом лицее палубы D. Три часа отсидела в очереди в приемную префекта. Отсидела – термин неточный, правильнее сказать: отстояла у двери, потому что кресел поблизости не имелось, а уйти было нельзя: в очередь из двадцати человек все время пытались влезть новые просители. И вот спустя три часа Джи вошла в заветную дверь. Только оказалось, что приемная состоит из двух комнат, а первую занимает помощница префекта. Дверь к самому префекту была демонстративно закрыта. Джи только-только шагнула к этой второй двери, как раздался грозный окрик:

– Префект не принимает! – Плосколицая тетка из вторичников стерегла своего начальника не хуже цербера.

– Но только префект…

– Сначала бумагу мне на стол! – Тетка поднялась из-за стола и с поразительной ловкостью, как будто тело ее было по-змеиному длинным и гибким, выхватила из рук Джи прошение на листке рыхлой серой бумаги.

– Наверх учиться никого не берут, – заявила церберша, что-то написала на прошении и сунула в мятую распухшую папку.

– Это почему? – возмутилась Джи. – У меня лучшие оценки по математике и физике, свои проекты.

– Такие правила, – отрезала помощница префекта. – Учись на ремонтника, место у нас есть.

– Но я могу…

– Не можешь! Следующий! – нажала тетка кнопку вызова.

И сколько раз с тех пор ни бывала в этой приемной Джи, о чем бы ни просила, все повторялось в мельчайших деталях – префект никого не принимал, а заявка, прошение, обращение – как ни назови – тонуло в архиве церберши.