Третье Тысячелетие

Старшим был Бессонов, тот волшебник, который с помощью своих голограммных- образов создавал у экипажа иллюзию земного пейзажа. Это был не только виртуоз в своей работе, но и самый живой и неугомонный человек на «Аяксе» — весельчак и балагур, который если и скорбел о чем-нибудь, то лишь о своей бесполезной трубке, которую он сколько угодно мог держать в зубах, но не имел права закуривать. Кислород для трубки не был предусмотрен.

Следующим по возрасту был наш комендант Хенк, швед. Этому могучему викингу с бритой головой и длинными запорожскими усами было сто два года. Но выглядел он много моложе. Мне он казался суровым, непреклонным человеком, на первый взгляд почти враждебным. Я знал, что он член Верховного совета космоплавания, принимавший участие в трех дальних космических экспедициях. Когда я увидел его, сердце мое сжалось — таким непроницаемо-холодным было его лицо. Он долго изучал меня, причем взгляд его не смягчился ни на миг, затем неожиданно спросил:

— Какую книгу ты любишь больше всего?

— «Капитан Немо», — испуганно ответил я.

Мне показалось, что взгляд его потеплел. Он похлопал меня по плечу:

— Не завидую тебе, мой мальчик… Эти бездетные акулы съедят тебя заживо.

Позднее я узнал, что он один из пяти неженатых.

Мрачное предсказание Хенка сбылось чуть ли не буквально. Пока я не вырос, я постоянно страдал из-за преувеличенного внимания ко мне всей команды, особенно женской ее половины. Я забыл упомянуть, что в интересах сохранения жизненного баланса в звездолете они не имели права рожать на «Аяксе». У многих дети были, но они остались на Земле. Это и было главной причиной того, что свою нерастраченную любовь к детям они отдавали мне.

Хорошо помню день отлета. Мы сидели в удобных креслах в большом салоне и смотрели сквозь огромное кристально чистое стекло на все еще близкую Землю. Я чуть дышал от волнения — таким громадным казался мне этот голубоватый шар, окруженный нежной вуалью облаков. Над его краем мягко светился ореол атмосферы — постепенно переходящий из нежно-голубого в кобальтово-синий. Бессонов, разумеется, пристроился возле меня:

— Видишь тот каравай, что завернулся над Гренландией?… Это начало образования циклона, как тебе, должно быть, известно.

Еще бы не известно! Насмотрелся я этих циклонов и антициклонов по телевизору. Но вот каравая не видел — не догадались испечь в нашем пансионе. И вообще я терпеть не мог, когда со мной говорили как с ребенком, да еще при помощи надуманных сравнений.

— Вижу, дядя Володя! — сказал я. — А вот антициклон над Средиземным морем видите?

— Да-да, — рассеянно пробормотал Бессонов. — Вон там, в ясном пятне, находится Курск… Там я родился… Слыхал что-нибудь о Курске?

На этот раз я совсем обиделся.

— Могу рассказать о Курской магнитной аномалии… Или о битве на Курской дуге во время второй мировой войны…

— Ну и детки пошли, — притворно возмутился Бессонов. — Поговорить с ними не о чем, и без тебя все знают.

Все это время мы имели возможность наблюдать на видеоэкране за тем, что происходило на планете. Земля ликовала. В эти минуты она занята была не столько собой, сколько нами. Мы видели и различные отсеки звездолета, тех, кто в полной готовности находился на вахте. Впервые я смотрел на изумительные сооружения под броней которых должно было забиться мощное сердце «Аякса». Все казалось невероятным и по размерам, й и по своим фантастическим формам. И насколько малы были люди в сравнении с гигантскими машинами, переплетениями труб, вибрирующих сфер и цилиндров, люди, которые были властелинами этого гигантского корабля!

На других экранах я видел и себя самого, даже чаще, чем Большого Хенка. Камеры наблюдали за мной со всех сторон. Я не понял тогда, что все, что я сказал Бессонову, транслировалось на Землю, и удивился, увидев на экранах восхищенные лица и крики: «Браво, малыш!» Я так смутился, что не только перестал отвечать на вопросы Бессонова, но и не смел даже взглянуть на экраны.

Приближался миг старта. По сигнальным щитам бегали пестрые огоньки, знаки и цифры.

Я оглянулся — нет, никто из наших не веселился. Напротив, лица всех в этот миг были серьезны и задумчивы. В большом серебристом зале не слышалось ни вздоха, ни восклицания. Словно все смотрели не на Землю, не на экраны, а в самих себя. Даже Бессонов показался мне подавленным. Неужели он думал о каком-то Курске, в то время как его ждали неведомые миры? Я был так поражен увиденным, что не знал, как реагировать. Это, пожалуй, первое большое разочарование в моей жизни и первое тяжелое испытание моих мальчишеских взглядов.