Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

— Кстати, вполне представляю себя в положении Бухарина на Лубянке и, вероятно, сам поступал бы, как он.

— Это биографическая интуиция. Но примет ли это объяснение твой читатель?

— Примет ровно в той степени, в какой я вправе говорить о себе тогда. Я знаю изнутри ту советскую коллективность. Парадоксально ощущая себя каждодневно свободной, она прогрессирующе несвободна в самореализации. И прорыв из несвободы мог сбыться только актом самовыговаривания, которое не могло не принять вида безумия всех его участников для современного человека.

Речь не о благоразумии. Речь об определенного рода советской цивилизации. Прежде чем оценивать ее по пятибалльной системе, попробуй-ка ее описать.

123. Американское чудо в советской степи — Сталинградский тракторный. Пошаговая стратегия Михайлова-Иванова

— Сталинградский тракторный построили в степи в начале тридцатых с иголочки — все американское, самоновейшее; эталон. Конвейер не хуже, чем у Форда: собирала целая колония американцев. А завод не идет, до проектной мощности не дотягивает, его лихорадит. Каждый распоряжается конвейером — то включит, то выключит, и все ломается. Приезжает директором человек, кажется, по фамилии Михайлов-Иванов. Начальник Всесоюзного автотракторного объединения. Приезжает с задачей поставить завод и вывести на проектную мощность: сто тракторов в день. Каждый день проводит оперативное совещание — всплывают десятки неувязываемых причин. Как вдруг его осеняет мысль: да ничего такого не надо! Довольно увязок, совсем другая стратегия: каждый день выпускать на трактор больше. Добавлять ежедневно по одному трактору, но только по одному — не более! В одном пункте выйдем из прорыва, а там подтянутся остальные. Так через несколько месяцев, добавляя в день по трактору, завод вывели на проектную мощность. И в тот же день директор умер. Благодаря чему Михайлова с почестями похоронили на Красной площади, а не уморили на Лубянке, подобно Фокину, следующему директору СТЗ. Был роман Якова Ильина «Большой конвейер»[11], где Михайлов выведен под именем Селиверстова. Ильин тоже умер, недописав роман.

Вот и сегодня в Российской Федерации, как на Сталинградском тракторном — поломки и сумбур всякий день. Каждый начальник включает рубильник и рушит все. Дело ведут к взрыву всего. Виноватых нет, но все сумасшедшие, с совершенно безумной идеей, будто «всегда найдется та или иная возможность». Так нет же, возможности создаваемы! Возможность — это некий человек, который в хаосе разглядел истинную причину.

124. Фотографический сталинизм 1930–1940-х

— Ситуация Сталина — куда теперь? Пойти по пути оттепели, которую он сам начал? Стать лидером советского умиротворения — но зачем тогда нужен он? Фотографироваться с детьми на руках, как с девочкой Гелей и Мамлакат?

— Разве сталинские фото не все постановочные?

— Во всем была постановочность, и была своя натуральность. Что сказать сегодня, глядя на те фотографии? Улыбнуться по поводу одетых в мужские робы женщин на тракторах? Что мы за этим увидим? Тридцатые годы — вторичное раскрепощение женщины. Она не формально, а социально стала равной мужчине, заняв равное место и на уровне славы, почета, знатности. Символы тогдашней, все более урбанизируемой жизни — коммуналка и клуб. Люди жили вместе, работали вместе и отдыхали вместе. Жизнь сообща грозила утратой чего-то в человеке, но в тот момент что-то и привносила. Был взлет самореализации, и сколько теперь его ни оскорбляй термином «охлократии» — взлет массовой самореализации и энтузиазма составил одну из опор складывающегося сталинского режима.

— Как в фильме «Светлый путь»?

— Да, и фильм «Светлый путь», хотя он уже нами воспринимался как дрянная поделка, где талант Орловой уходил в ничто.

Орлова стала общим кумиром и любимицей после «Цирка». Молодая советская студенческая публика «Цирк» любила, но дальнейшее воспринимала как поделку, если не фальшь. Ведь наше восприятие не было убойно-апологетическим.

Странным образом втесненность идейных стандартов в жизнь не воспринималась массой людей как насилие, поскольку оставляла малое место индивидуальному чувству и отношениям. Тридцатые сейчас рисуют историческим сплошняком, жестко запрограммированной прямой, где все изначально пахнет террором. На самом деле все гораздо сложнее. Многие процессы, начатые революцией, только развернулись, что-то было еще незавершенным или только лишь начатым. Эту асинхронную, неравномерную картину после смяла война. Но война и подняла на новую высоту, внеся в быт страшную смерть, голод, ранний труд и прочее.