Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

— В отношении него понятно стало лишь на расстоянии. Согласись. Если определять финалом, то когда Николай то ли умрет, то ли покончит с собой, все рухнет с его уходом. Сталин умирает — и где его магическая власть над судьбами? Ни политбюро, ничто другое не имело в 1953 году никакой власти. Была только его страшная власть. Пока он существует, они не чувствовали себя свободными ни в чем.

Помню мои ощущения. Впечатления от речи Черчилля, напечатанной в «Правде» на первой странице: ушел человек, сотворивший величайшую империю! Мао Цзэдун, знаменитое послание — превратить скорбь в силу!

И волнами, волнами идут перемены. Одно из первых действий, когда эти пришли к власти, была отмена ночного присутствия на службе при Сталине до четырех утра. Работу стали заканчивать в шесть вечера. И сразу пошли первые слухи-намеки на то, что со Сталиным связано что-то нехорошее, ужасное.

— Как в этот ряд поставить нашего президента?

— А представь себе, что его завтра не станет. Тогда что? Ведь все придется начинать заново, при массе необратимостей, которыми уже обросли со всех сторон.

— Ельцин оседлал дефицит авторства, ощутимый уже в восьмидесятые. Вал событий и пошлость, мелкость, дефицит личности. Горбачев ничуть не был автором того, что мы переживали, а авторы «Огонька» тем более.

— Да он автором и не был. Горбачев был кунктатор и дезертир ответственности. Но надо отдать должное — у него была гипотеза, что, начав энергично действовать в узком секторе, о котором его заверяли, что тот ограничен и не опасен, — и с места сдвинется все. А этого не случилось.

У Ельцина авторский дефицит с претензией на всеобъемлющее авторство. Людям кажется — где-то же есть автор всей этой бессмыслицы? А с какой настойчивостью ему это нужно! Вот проблема, возникающая в нашей ситуации безвременья, которое не переходит в междувременье. Для эпохи Ленина и Троцкого вопрос об авторах был просто смешон, авторы были всем известны — вожди. С другой стороны, им самим незачем было притязать на авторство. В них жило представление о том, что Революция больше любого из них.

Мне иногда недостает дерзости сказать, что люди, которые стоят в истоках кажущегося самым страшным человекоуничтожения в ХХ веке, — эти люди были Миру показаны. Значит, Миру показано было и человекоуничтожение, и я не побоюсь обсуждать этот вопрос.

— Что значит «показаны»?

— Мир в них нуждался, и они были показаны Миру. Не предопределено, но показано. Чего-то Мир не сумел без них, пробовал и не смог. Ведь и люди Рима чего-то хотели, но не смогли — и пришли другие, от апостола Павла. Что-то люди в этом веке захотели сделать недопустимое, отчего без лагерей не смогли. А там и могилы эти безымянные, и смерти, вообще безмогильные. Значит, нам показана была и могила. Я готов обсуждать этот скверный тезис.

— Но как обсуждать могилы?

— Начну с того, что утверждаю — да, убийство показано человеку. Отсюда могилы, и среди них — самых мне близких людей. А теперь скажу, что под этим понимаю. Я не буду размазывать манную кашу по столу. Я устал, мне недолго жить, и я не хочу с этим тянуть. Я готов это обсуждать вслух.

— Все-таки не понимаю, где переход от ценного тезиса про кашу к тезису о показанности убийств человечеству?

— Он внутри типа мышления, что выработался у людей, прошедших холодную войну, так и не выйдя из нее, цепляющихся за возможность уничтожения мира. Такой человек, даже желая доброго, и если хочет избежать смертей, все-таки исходит из предположения, что пан убийство политически возможно. Особенно в здешней ситуации, где никто не выпускает из рук возможность тотального уничтожения, на словах порицая тоталитаризм. Я хочу рассмотреть, откуда все это выросло.

Как вышло, что век, который, казалось, навсегда отменил рабскую заданность человеческого существования, загнал себя в ловушку коллективного самоубийства? Я хочу это понять. Ленин меня бы не понял, а я его таким образом надеюсь понять. Я должен бы вступить на путь двойной рефлексии, рассказывая о себе, вступившем с Лениным в отношения, которые сами по себе проделали эволюцию. Он человек, который занял кусок моей жизни и расположился в нем.

— Ты говоришь о Ленине, но ведь у истоков смертоубийства стоял не один он.