Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

— Да, конечно! Потрясающее письмо. Первым в архиве его нашел я, а Рогинский с Лурье опубликовали. Есть его переписка с Засулич, где он считает свою жизнь проигранной, а Верину жизнь, наоборот, безупречной. День за днем я читал эту переписку, и вдруг обрыв: последнее письмо от Засулич, и Стефанович кончает с собой, оставив семью.

63. Поражение как мотив человека в истории. Вера Фигнер в эпоху затворничества

— Мы вышли на очень интересную тему — как человеку в России отстоять свое существование?

Движение поражением изначально в историческом человеке, но в нем же заключается ненормальность. Человек учился идти от поражения как мотива к чему-то иному.

Если поражение стало мотивом поступков, то и терпящий его становится заложником поступательности. Наращивая масштабы, поражение укореняется в человеческих свойствах и входит в «норму», не способное ею стать и не будучи вполне нормальным.

Вера Фигнер вспоминала, как вслед апогею 1 марта 1881-го для «Народной воли» настало затворничество. В затворничестве люди живут поражением. Они закупорены в состоянии поражения, живут в этом закупоренном мире и, дыша его воздухом, навязывают себя другим. Фигнер вспоминает, как куда-то ехала в таком подавленном состоянии, а в вагон вдруг ввалились молодые люди. Ядреные, краснощекие русские парни — плевали они на все! И Вера впервые почувствовала, что ее жизнь разошлась с ними. Теперь надо их Россию вывести на простор, и никакой террор для этого больше не нужен.

64. Валентинов о перепаханном Ленине. Явление лидера, не дающего совести собой руководить

— Есть запись Валентинова, сделанная со слов Ленина, о колоссальном действии, какое оказал на него Чернышевский романом «Что делать?». В этой записи слова, что, мол, он в четырнадцать-пятнадцать лет (кстати, я этой датировке не верю, дело было сильно поздней) прочел Чернышевского и был потрясен его силой мысли. Столкновение с Чернышевским переделало и, как он говорит, перепахало.

Здесь, собственно, и надо искать место, которое можно назвать исходным пунктом для личности Ленина.

Знаменитое чтение Лениным «Что делать?» Чернышевского было в дальнем истоке внутреннего решения, которое он примет и будет держаться всю жизнь, — не позволять, чтобы тобой управляла совесть! То был перелом в ходе русского мыслящего движения XIX века — выделение в нем лидера, который не даст более совести руководить его поступками. Легкое отношение Ленина к решениям — посадить, расстрелять — ничуть не месть за брата или за то, что царь революционеров сажал. Оно идет от «так верно и, следовательно, так быть должно». Этическая императивность разночинца не исчезла, но он ее переключил в новый, страшный регистр.

65. Ленинская непринужденность насилия — от любви к дворянским усадьбам до ВЧК

— Ты как хочешь, а мне в молодости читать Ленина мешала его стилистика — она отталкивающе негуманна. И твой Валентинов это подчеркивает.

— Еще бы! Вот советский еще сборник «Ленин и ВЧК». Издание заведомо избирательно, в него вошли не все документы, конечно, был отсев. Тем более впечатляет картина целого даже при искусственности состава документов. Впечатляет преобладание числа суровых и карательных распоряжений над записками, ограждающими судьбы отдельных людей, когда те выходили на свободу или сохраняли жизнь.

Но самое тяжкое впечатление производит нарастающая включенность Ленина в работу ВЧК, он явно привыкал ею распоряжаться. Если бы даже большинство его вмешательств были осторожны, результат не мог не быть плох. Это готовило почву для других людей, с другим стилем руководства — например, для Сталина. Но и это все-таки не главное.

Источник беды — в ленинском образе Мира. В усилиях Ленина непрерывно корректировать внутрироссийский процесс, соподчиняя его мировой цели. По ходу воплощения замысла множество социальных и иных задач было решено, многие люди включились в создание своей судьбы. Но это не отделить от трагически ниспадающего движения. Копились трещины, куда прорывалась темная воля. Эксплуатируя глобальный сверхаргумент, сперва в интересах класса, партии, группы и наконец — отдельной персоны.

Глубже всего трагедия развернется там, где мировая задача, поставленная в полную силу, оказывается непосильной решению. Осуществление сорванного политического замысла соподчиняют неосуществимой задаче — и все работают на беду. В истоке беды лежит именно непосильность замысла.