Третьи дворы

Сначала они умирали от страсти, пожирая парня глазами, а потом… Сколько раз Андре чувствовал эту запинку, эту секундную паузу, после которой кто-то пытался изображать страсть дальше, а кто-то даже заставить себя не мог?

Андре видел, как парней передергивает от вида его обнаженного тела – они даже скрыть это не могли.

«Подожди, – кривились они, стоило только Андре оказаться раздетым, – может быть, можно как-то… оставить одежду?»

Они просто хотели девушку. Блондинку Андреа.

Те, кто хотел парня, предпочитали разворачивать Андре спиной – чтобы не видеть его лица. Лица девушки Андреа.

Они были разными… кого-то Андре легко забывал, даже не придавая значения инциденту. Кто-то оказывался ему небезразличен – и тогда фиаско воспринималось совсем иначе.

Андре не любил выставлять свои чувства и эмоции напоказ, и от этого было намного труднее. Он не умел делиться ими, не любил демонстрировать свои переживания, даже наедине с самим собой. Вся его расцарапанная острыми взглядами душа никак не могла нарастить хотя бы мало-мальски панцирный, защитный слой ДО того, как по ней снова скользнет этот едкий, отравляющий взгляд, от которого моментально набухнет пульсирующей кровью свежая царапина.

Он мог наговорить в интервью километры красивых фраз, мог наплести прихотливых узоров из слов, мог выткать целый ковер из эпитетов и ярких определений – но все это было не про него. Все это были только слова, пустые слова, обтекаемые фразы, гладкие камушки, которые он, как ювелир, укладывал один за одним в свое ожерелье. Это было ПОЧТИ правдой, но никогда не затрагивало его настоящего.

А правда была в том, что Андре было очень больно. Всегда, с того самого дня, когда он осознал, что его внешность – это не просто возможность хорошо заработать, но еще и проклятье; с того самого раза, когда понравившийся ему парень впервые оттолкнул его с гримасой отвращения.

Андре всегда говорил в интервью, что доволен собой, таким, какой он есть, что он безумно счастлив, ведь это дает ему возможность работать с такими мастерами, как… он заученно улыбался и перечислял фамилии, а сердце тоскливо сжималось: как же мне плохо, господи… ну почему, за что ты наказал меня этим? Почему? Ты перепутал? Или ты хотел проверить меня на прочность? Я не выдерживаю проверки, хватит, прекрати, я проиграл, засчитай мне поражение и выведи за штрафную линию. Я устал. Я не хочу больше. Я устал быть клоуном, устал быть «явлением», сделай что-нибудь, прекрати это, прекрати, прекрати…

Андре пытался выглядеть иначе. Но у него ничего не получалось: даже самая короткая стрижка делала его всего лишь коротко стриженой девочкой с глазами олененка Бэмби и тонкой трогательной шейкой. Он пытался сидеть на протеине, чтобы накачать мускулы – но тогда из него вдруг начинала вырисовываться квадратная грубая баба. И это было еще хуже.

Его лицо сводило на «нет» все попытки что-либо изменить.

Трагедия заключалась еще и в том, что Андре нравилось быть парнем. Он не ощущал себя девушкой, он любил именно эпатаж, а не женские шмотки и косметику. Он любил свою работу – подиум, известных дизайнеров, фотосеты, рекламу, интервью, перелеты, показы, каталоги, шоу-румы… Но никогда, ни разу, у него не мелькнуло желания ПО-НАСТОЯЩЕМУ ощутить себя девушкой. Не возникло желания говорить, манерно растягивая гласные, капризничать, надувать губки, закатывать истерики на площадке – так, как это делали другие девчонки.

Дизайнеры заставляли его проявлять все больше и больше женственности на подиуме, и словно назло им все внутри Андре корчилось и сопротивлялось этому. Его выворачивало от вида собственного лица после мейк апа. Его тошнило от окриков на репетиции – «побольше томности, детка!». Он до крови впивался ногтями в ладонь, сжимая кулаки и стараясь не заплакать, когда журналисты в тысячный раз спрашивали, кем он себя ощущает – мужчиной или женщиной. Но надо было улыбаться – улыбаться и изображать счастье, и от своей работы, и от своей внешности…

Однако все чаще и чаще возникло желание забросить всю эту мишуру подальше, плюнуть на заработки и деньги, и просто быть самим собой. С кем-то, кому он, парень Андре, будет нужен и интересен.

Только вот беда: никто, ни один человек не воспринял его, как одно общее целое.

– Я ненавижу тебя, – говорил он зеркалу с утра, – ненавижу тебя, слышишь, ты, белокурая бл*дь, испортившая мне всю мою гребаную жизнь? Как же я тебя не-на-виии-жуууу…

Сейчас, высадив Бена у его двери, Андре отпустил такси, и пешком пошел по Парк-авеню. До его дома было еще несколько кварталов, но парень шел медленно, еле волоча ноги и совсем не думая, какое впечатление он производит. Наверное, прохожие воспринимали его, как дорогую проститутку, возвращающуюся после работы: немножко смазанный макияж, остатки прически, короткая юбка, заплетающаяся походка… но ему было плевать. Он шел, устремив невидящие глаза вперед, и повторял про себя: мне плевать. Мне на все плевать. Я устал. Устал. Устал…

_________