Третья истина

…Надо торопиться, а то она опоздает и опять упустит единственную возможность спастись… «Корабль одинокий несется… несется на всех парусах…». И как за ним угнаться, когда она не умеет плавать, а вокруг не вода даже, а какое-то горячее месиво… «Лежит на нем камень тяжелый…». Это же дальше, сначала надо доплыть… до острова… но камень лежит, давит на грудь и тянет откашляться, чтобы сбросить, иначе не догнать… «Опять его сердце трепещет и очи пылают огнем…», да, пылают… еще как пылают! И сердце колотится прямо в глотке где-то… Ах, это же не вода, а песок …«под знойным песком пирамид…»… Да, снова давит… не дышится… Но в чем-то — спасение, надо только вспомнить, в чем. И успеть! «На нем треугольная шляпа и СЕРЫЙ ПОХОДНЫЙ СЮРТУК…»…

Рядом что-то звякнуло, что-то холодное коснулось лба, и Саша с трудом разомкнула веки. Доносятся чьи-то невнятные голоса, кто это говорит? От этого холодного мысли проясняются, с глаз сползает пелена. Виконт же ушел… кто же это?

— Лучше тебе, слышишь меня? — незнакомая женщина в застиранном серо-белом халате, остро пахнущем дезинфекцией, низко склоняется к ней и специально раздельно произносит слова.

— Что это тут? — шевелит губами Саша.

— Больница, миленькая, больница. Как тебя зовут, можешь сказать?

— Саша… Я болею?

— Приболела, Саша… выздоровеешь, Бог даст.

— Он же меня не найдет…

— Кто, милая? Не говори много, нельзя тебе, — женщину, видимо, отозвали, и она исчезла. Саша сомкнула горячие веки, но корабль не успел появиться перед ее внутренним взором, ей удалось снова открыть глаза и даже слегка оглянуться. Вокруг много кроватей, слышны хрипы, кашель, пахнет чем-то противным, над головой — потолок, как белая пустыня без краев. Саше дают пить тепловатую воду, протирают лицо, становится немного легче. Шум у двери — втаскивают еще одну кровать. В окне — голые ветки, на кроватях — женщины, постарше, помоложе. Все чужие. Саше становится жутко… а по густым, вязким волнам снова скользит мертвый, пустой корабль… Она опять забывается, но на этот раз полководец в сером походном сюртуке появляется скорее, и сознание проясняется, хотя жар не проходит. Тот же потолок, те же ветки, давит на грудь одеяло, то ли вязкие волны, то ли песок… Опять та же женщина, и Саша слышит ее, как будто, через толщу густой воды:

— Доброе утречко, Саша! Вот, кажись, и лучше тебе. Глаза открыла. Скажи-ка откуда, как фамилия… Только тихонько, легкие не напрягай. Не стони, не стони, бедненькая, не надо, раз так, говорить.

С кровати рядом доносится:

— Сестра! Не могу, в глотку не лезет. Тошно прямо! — какой противный голос и запах противный.

— Миленькая, да откуда ж я возьму лучше? Ну, нету ничего другого, нету и все! Ты себя пересиль и ешь, взрослая бабонька, гляди, тут молоденькая какая в жару почти неделю, а терпит. Хорошая девочка, Саша, терпеливая…

Женщина, значит, это сестра милосердия, протирает губы Саше влажной тряпочкой.

— Мне туда надо… Где калитка и палисадник, там он, три дня прошли… Какая улица это? Он не найдет меня так… не найдет…

— Тише, тише, слышь, Саша? Я тебе все принесу, доктор завтра посмотрит, все будет ладно… И покушать надо. Худенькая ты какая…

Сашу гладят по голове, которая оказалась почему-то без кудрей и колючей.

— Где они? Зачем?

— Волосы положено стричь, Саша. Не горюй. Еще гуще пойдут, вон за пять дней какой ежик поднялся.

Саша почувствовала усталость и снова забылась, но не успела доплыть до острова и поискать слова, которые помогали, как ее привел в чувство громкий, очень громкий разговор, и тут же она ощутила прикосновение к руке:

— Пришли к тебе, миленькая… Есть силы поговорить?

Саша даже приподнимается. Нет. Женщина какая-то. Где то она ее видела?.. На корабле ее, точно, не было… Там никого не было… Но не слышать ее невозможно. Так кричит…

— Не понять вовсе: та или не та? Сестра, да скажи ты за ради господа Бога, эту, когда с приемпункта привезли? У кого брали, не сказывали? Он же душу из меня вынул! Вспомни, ради Христа, отца нашего! Как будто я заразных нанималась держать! У меня своих — восемь, небось… Заявился, увидел, что нет… «Куда взяли, зачем взяли?» Я ему как человеку: увезли, плоха была, должно, померла… А он… ну, бешеный… спаси меня, Боженька милостивый, — женщина перекрестилась. — Верно, и впрямь, та померла, эту что-то не признаю. Не та. Да за что же мне такая напасть, горемычной — точно, не та. Ищите, говорит, кому отдали, и чтоб сегодня же найти! А где ж мне найти? Не с Нижнемоховой, пятнадцать девчонка эта?.. Да что ж мне теперь ему, ошалелому, сказать, как заявится, не отпустит он меня живой-то… Куда свезли, как смела отдать, почему не записала… а мне-то что за дело? Кабы знать, что такой черт сумасшедший, записала бы… — женщина стала громко всхлипывать и сморкаться.