Третья истина

Саша перегнулась через кипу книг и заглянула еще раз в конец речи. Оратор нашел яркие и точные слова, а ей все не удается передать по-русски оттенка этой страстной убежденности. Задумавшись, она подула на красные замерзшие пальцы. Очень холодный день в этом не очень холодном ноябре. Большая старинная печь, возмущенная скудным дровяным питанием, была в силах обогреть только участок в радиусе метра от себя. И вместиться в это теплое пространство с громоздким столом, заваленным книгами, — невозможно. Поэтому в тепле оказалась только бездействующая Стелла. Время от времени она заглядывает внутрь печи и шевелит сырые, постоянно порывающиеся погаснуть дрова. Придя в эту комнату и подтянув скамейку к огню, она так и попросила:

— Ребятки, а я, чур, за печкой смотреть буду!

При этом она неровно, пятнами покраснела, как будто просила что-то неприличное. Саша пожала плечами:

— Если тебе скучно не будет!

— Ничего, Белахова помечтает над печкой. А нам только на руку — не придется каждую минуту вскакивать. Но это, конечно, если по науке. На практике она там, в тепле вполне может прикемарить, печка и останется бесхозной. Хотя, вообще-то говоря, нам здесь, у стола, от этой печки не жарко и не холодно, — отозвался за Стеллу Сережа. Стелла восторженно хохотнула.

Сейчас Сережа сидит, ерошит жесткий козырек волос, щурит и без того узкие глаза на пламя коптилки и бормочет: «противник», «против»:

— Шаховская, посмотри. Заело капитально.

Саша глядит, читает подчеркнутое: «on est contre» и произносит:

— Можно перевести: «мы против», «люди против». А здесь просто: «это против». Это разговорная речь, живая.

— Ну вот, «ларчик просто открывался». А я пытался сообразить, а в голове вертится «он — контра» — и все тут.

Стелла снова залилась хохотом:

— Сережка, как остроумно!

Сережа, будто не слыша, обратился опять к Саше:

— И еще, Саня, глянь, словцо, заодно уж: «defendre».

— Защищать. Слушайте, вот хорошо сказано, — и Саша по-французски прочла понравившийся ей отрывок из статьи Лафарга.

— Вы вот сидите такие понятные, близкие. Санка и Сережка, и вдруг произносите что-то непонятное, странное… Что это?

— Белахова, ты бы на уроках не хлопала ушами, тогда бы не пришлось сейчас глазами хлопать!

— Сережка, а я не хочу, чтобы все было понятно. Мне будет неинтересно жить.

Саша молча посмотрела на мечтательно запрокинувшую голову Стеллу, которой интересно жить среди непонятного. И в Стеллу из Наташи переименовалась именно потому, что не знала значения этого изысканного слова. Правда, узнав, что оно означает «Звезда», утвердилась в ставшем понятным имени с еще большим жаром.

Саша сухо сказала:

— Мы не делаем и не говорим ничего непонятного. Готовим доклад о Парижской Коммуне — и все.

— Ненавижу французов! — вдруг со всей страстью заявила Белахова. — Они такие сытые, выхоленные!

Сережа постучал пальцем по лбу:

— Белахова, ты в уме? Ты их вообще видала?

Саша, не продолжая разговор, снова склонилась над книгой. Надо закончить до шести вечера, потом часа два поработать на расчистке двора. Потом еще столько же посидеть над уроками — и спать. Такую размеренную жизнь она себе придумала и больше всего на свете боялась хоть на секунду выбиться из железных тисков расписания.

Стоит расслабиться, и снова ею овладеет беспросветность — состояние, которое так страшно вспоминать.

Горе обрушилось на нее тогда не вдруг, не разом. Она долго не осознавала, какая беда с ней приключилась.

Шел июль, заканчивались прекрасные белые ночи и то, что Виконт не пришел однажды, не показалось ей особенно тревожным.

Саше тогда надо было учить историю, не по устаревшему учебнику, а по конспектам, даваемым молодым, восторженным историком. Он, собственно, не был учителем, он был всего-навсего студентом второго курса, но его метод, как нельзя лучше, отвечал пафосу времени. Не приснопамятной же Тамаре Георгиевне из берберовской гимназии, или ее таким же замшелым петроградским коллегам излагать историю нового мира. Ее надо выкрикивать! И розданные молодым энтузиастом листки для такого крика как раз самое то.

Итак, она учила историю, потом собирала и подклеивала рассыпающиеся учебники. Делала еще что-то…

Он не пришел ни назавтра, ни через неделю. Когда Саша всерьез забеспокоилась, когда позволила тревоге вползти в сердце, это все-таки еще была не безнадежность, а суета, метание по городу, дни бесконечного ожидания, выискивание тысячи объяснений. Отчаяние подкралось исподволь, незаметно. Она проснулась ночью оттого, что подушка была мокрой от слез, оттого, что во сне она умоляла чего-то не делать, отменить. А это «что-то» неотвратимо надвигалось, и невозможно было остановить его никакими мольбами. Она проснулась и спросила себя, почему не идет к Семену, почему не пошла к нему в первый же «пустой» день? Она… боится. Чего?