Третья истина

— Санка, какое счастье, что ты вернулась к жизни! Чувствуешь, наш локоть? Ты снова среди друзей! Посмотри на нас, — мы рядом! Санка! Какая у тебя стала внешность волнительная! Как шикарно — веки подрагивают и в глазах, как будто слезы застыли… Я тебе так завидую!

Саша только брови подняла удивленно и вдруг вспомнила, что два месяца не подходила к зеркалу. Встала из-за стола, пошла к зеркальному шкафу и в первую секунду не поняла, что глядящая оттуда худая, бледная девочка с горестно вздернутыми бровями и есть она. И ростом эта девочка выше, чем была Саша, и волосы другие: длиннее и светлее. А веки и впрямь вытворяют что-то едва заметное: то чуть прикрываются, то распахиваются и дрожат. Саша удивленно усмехнулась на такое превращение — девочка в зеркале улыбнулась слабой горькой улыбкой.

В оцепенении прошел еще месяц. Саша именно тогда научилась ничего не вспоминать — как будто, до прихода в школу вообще ничего не было. Это стало возможно, когда тело поневоле окрепло от лечения, а мозг, ища возможность жить дальше, закрыл доступ в запретные сферы. На все вопросы насчет семьи она отвечала коротко: «Я всех потеряла»— и ее не тормошили больше. Только Белахова выступила в своем стиле: «Наплачься, облегчи душу… Я ведь тебе рассказываю все-все. Ну, говори, какая у тебя мамулька была? Добрая?»

И Саша вытерпела — не накричала, не оттолкнула. Просто встала и ушла. Только с опасливой неприязнью косилась с тех пор в сторону чувствительной Стеллы, старалась не оставаться с ней наедине.

В Петрограде свирепствовала холера. В школе дезинфекция следовала за дезинфекцией. Дежурства по кухне превратились почти в священнодействие. От дежурных требовали аптекарской чистоты. Скудная пайковая пища поступала в столовую чуть ли не отфильтрованной.

Их повариха, Людмила Кирилловна, работавшая по совместительству и медсестрой, была одержима чистотой. Раньше она являлась объектом насмешек, теперь превратилась в героиню — ни один человек в школе, чем-чем, а холерой не заболел.

Сверхэнергии этой женщины не было предела. Она стала главнокомандующим. Сам заведующий, получивший свой невоенный пост только вследствие сильной хромоты, и пользующийся в комиссариате просвещения колоссальным уважением, как полный георгиевский кавалер, в вопросах гигиены оказался в школе на втором месте. Людмила Кирилловна умудрялась кричать сразу в десяти комнатах, присутствовать одновременно на кухне, в медпункте и в посудомоечной. Ее жужащий голос постоянно вдалбливал всем на всех этажах школы: «Встал — ликвидируй грязь вокруг… Протри пол влажной тряпкой, хлоркой промой. Мусорные ящики из дома — вон. Руки мыть перед едой, после еды… Еще до чего и после чего — говорить не буду… Мне лучше самой все сделать, чем сто раз вдалбливать в ваши капустные кочаны: „Сырое мясо и хлеб на одних и тех же досках разделывать за-пре-ще-но!“»

Заведующий и хозяйственник постоянно затевали с Людмилой Кирилловной скандалы из-за ошпаривания всех овощей кипятком, чистки посуды только что не до дыр, еженедельного проваривания белья, что быстро приводило его в негодность.

Саша ходила за Людмилой Кирилловной хвостом. Ее увлекала четкость цели, мысль о спасении ребят от опасности находила какую-то глубокую, подготовленную заранее, нишу в ее душе. Никто не должен заболеть — как матросы у Крузенштерна. Повариха громко ставила ее всем в пример, заставляя подражать размеренной аккуратности Сашиных движений.

Чуть ли не каждый день Людмила Кирилловна обращалась в совет коммуны с требованием отрядить Шаховскую для работ к ней. «Молчаливая. Попусту не трещит. Проблем ваших, мировых не обсуждает. Только я хоть отвернуться от нее могу! Гаврилова вчера кочерыжку с пола подняла — и в миску. Немедленно, при мне назначьте выговор».

Но Шаховская не могла все время проводить на кухне и в санчасти. Она училась и училась серьезно.

Глава 3 «Литературу» — на помойку!

Уже на уроке математики класс завелся. Посреди тишины — писали летучку — тоненько чихнула Гаврилова: «Апти!» Так умела чихать только одна она. Ребята грохнули. Гаврилова толкнула сидящую впереди Сашу:

— Шаховская, почему все смеются?

Саша молча посмотрела на массивную Маргариту.

— Шаховская, ты что, оглохла?

Тоненький голосок смягчал грубость тона. Саша опять не ответила, только плечами пожала, и маленький инцидент забылся. Но Гаврилова много пропустила — болела, класс от нее отвык, и потому каждое ее слово встречалось взрывами хохота. Гавриловой же было все равно, что думают о ней окружающие:

— Подождите, не частите так. Чего вы вперед бежите? С Инус — это с кем? Инус — это кто такая?

— Гаврилова, — высокой скороговоркой отозвался Исаак Львович. — Если б я не знал, что ты не умеешь шутить, я бы счел твое замечание верхом остроумия. О чем, по-твоему, я с утра тут распинаюсь? И для кого — для себя? Мне что, больше всех надо?

Класс, знавший склонность математика к насмешливым словесным выкрутасам, положил ручки и приготовился слушать.

— Кручу пластинку для первой ступени. Ничего не слушаете, а потом станете локти кусать.