Третья истина

— Санька, у меня к тебе громаднейшая просьба. Я, разумеется, никаких старорежимных влюбленностей не приемлю и даже презираю. Тем более, в наше героическое время войны с мировой буржуазией и конкретно с Юденичем, который прет на Питер. Однако какое-то несообразное отношение к Громовой у меня, надо признать, наблюдается, в том смысле, что я при ней впадаю в ступор и выступаю в невыгодной роли пня. Поэтому необходимо, чтоб ты при нашем общении присутствовала. Ты меня вдохновляешь на юмор, который, как известно, сражает наповал.

— Я что, смешной тебе кажусь?

— Вот чем ты не кажешься, так это смешной! Просто третье лицо — и лицо к тому же такое архистрогое и глазастое — снимает напряжение. Получается некая связь — я, вследствие твоего присутствия, совсем свободно говорю — и нравлюсь Юле. Ну, то есть в смысле, вызываю у нее одобрение, как личность.

— Ты меня удивляешь, Фима. По-моему, любым друзьям, — Саша посчитала такое определение наиболее подходящим, — есть, что сказать друг другу с глазу на глаз. Но, как хочешь.

С тех самых пор Саша, Юля и заместитель председателя совета по пролетарскому сознанию составляли верную тройку. Но на Сашин взгляд, ее присутствие Фиму не выручало. Он выпадал из бессловесности лишь для того, чтоб начать нести чепуху.

— Ну, что, факельщик, что ты безмолвствуешь? Вот скажи, так и будем без часов сидеть? — Саша подала Фиме «корягу» для зацепки. Ведь так и промолчит, бедняга, все время!

— Мне попадались в школе и другие часы, — уныло блеснул Фима.

Юля не согласилась:

— Неужели ты не понимаешь? Гостиные часы были особые.

— Но нам не придется делать песочные часы или узнавать время по солнцу. Спасибо, Ефим, обнадежил, или ты что-то другое имел в виду? — подстегнула Саша.

— Не иди так быстро с лампой, Колкер, — массы же за тобой, не отрывайся! — рявкнул голос сзади.

— Люпус! Ну, где ты, Люпус! Разгони эти чертовы массы спать! Что они тут среди ночи маршировку устроили? Я им что — светляк? — завопил Фима, хватаясь за возможность передохнуть на мгновение от необходимости кружить остроумием голову Юле.

Какими бы старорежимными ни были чувства Фимы, они, так же, как ответная спокойная благосклонность Юли, пользовались у Саши симпатией. Этого нельзя было сказать об иных отношениях, постоянно подспудно бродящих в школе, а иногда и прорывающихся на поверхность. Парочки шептались, обменивались записочками, прятались по углам, рассыпались, возрождались в новых комбинациях… Жаркие признания девочек друг другу ночами в спальне после тайных возвращений под утро, нахальная рука под чьей-то юбкой во время обеда в столовой… До тех пор, пока все это действительно оставалось более или менее тайным, все, включая самого заведующего, этого как бы не замечали. Но стоило кому-нибудь, как противно выражались ребята, «фраернуться» — попасться вдвоем где-нибудь в кладовой, быть застуканными дежурным при ночных вылазках, засветиться на людях с объятиями и поцелуями, — как запускался неумолимый механизм обсуждения и осуждения. Случалось, и выгоняли. Речи, долетавшие до Саши ночами в спальне — особенно усердствовали Кувакина, по прозвищу Кува, и пара ее подружек — вызывали у нее настоящую тошноту… И даже без подробностей все эти свидания, поцелуи взасос, тисканье, щипки, прижимания казались странной и малопривлекательной возней. Сашу, к счастью, побаивались и не подступались. Наверное, играли роль ее необычная внешность, отличающиеся от других манеры, сохранившаяся, как добрая память, осанка, причастность к медицинскому колдовству и постоянная сосредоточенность. Был, впрочем, случай. Новичок, недавно пришедший в старшую группу, проходя рядом, вдруг неожиданно, как бы споткнувшись, обхватил ее за плечи и процедил: «А ты красуля-девочка. Погуляем?». Саша так сильно передернулась от его прикосновения, и на лице у нее, видимо, отразилось такое отвращение, что парень моментально отпрянул в сторону, пробормотав: «Придурошная, что ли? Чего дрыгаешься, как от зачумленного?!» Потом, Саша видела, как ему довесил Люпус, отпустив тычка. После этого Саша уже твердо знала: ничего из области свиданий и объятий она для себя не хочет, ни в настоящем, ни в будущем.

…Саша проснулась под утро: по ее ноге что-то постукивало. Она открыла глаза — было еще темно. Провела рукой и поймала тонкую веточку, тянущуюся к двери. Полежала, рассуждая. Так: или это балуются малыши, или Петя пришел высказаться. Tercium non datur.[98] Саша обреченно вздохнула и встала, накинув на ночную рубашку одеяло, как тогу.

— Кто это?

— Ш-ш-аховская, это я, П-петька! Д-д-ело важное есть. П-п-потише, только!

— Опять дело, опять важное и опять ни свет, ни заря. Петя, а ты сменить расписание не можешь?

— Уз-з-знаешь — ахнешь. Г-г-гордись, что я т-т-тебе говорю. Одной.