Третья мировая Баси Соломоновны

Они привыкли к другому. К непрестанным жалобам, истерическим вызовам, вечному недовольству лекарствами и непременному желанию поделиться со здоровыми хотя бы толикой своих страданий. Как будто иллюзорное, зачастую притворное соучастие в страдании могло облегчить муки. А может быть, именно в часы мученического прощания с жизнью человек и познает утешность сердечного участия?

Но тут все было не так. О своих ночных терзаниях больной говорил скупо, даже скучно, как о само собой разумеющемся. К спасительным уколам прибегал лишь в крайних случаях, перед самым адским взрывом боли. Не совсем приятные процедуры воспринимал стойко и порой даже благодарно. Персонал деловито отмечал это в своих журналах, и старый нейрохирург терялся в догадках. Он не мог вспомнить подобного случая в своей практике — столь странного поведения после трепанации черепа, обнаружившей неизвлекаемую опухоль правого полушария и пораженное метастазами — левое.

При каждой встрече с пациентом он все меньше ощущал себя опытным врачевателем и все больше — робким ординатором, гадающим, что нового сулит ему беседа с обреченным.

5

Предсмертная агония, которую в смятении ожидал нейрохирург, между тем загадочно отодвигалась. Два дня спустя больной вернулся к прерванной теме.

— Признайтесь, профессор, что вы несколько обескуражены ходом моей хвори, ведь так?

— Обескуражен? — Доктор выпрямился с таким видом, словно его обидели. — Да как вы можете такое говорить, Матвей Исаакович? И вы позволили себе думать, что мы… чуть ли не торопим вас? Иными словами, что ваше присутствие в тягость персоналу?

— Но я же не могу не видеть, что в последнее время вас одолевают какие-то сомнения. Или я ошибаюсь?

Доктор помолчал, подыскивая слова, которые могли бы не только больному, но и ему самому объяснить странно-тревожные раздумья пациента.

— Нет, голубчик, — вздохнул он, — вы не ошибаетесь. Как вам известно, мне приходилось лечить немало больных с подобным диагнозом. Между тем ход вашего недуга, как бы это поточнее сказать, не совсем укладывается в привычные рамки. Вот этими руками я оперировал вас, любовался вашим серым веществом, пока… гм… не обнаружил опухоль. И честно признаюсь: видел все своими глазами и все же порой мне кажется, что недуг ваш я так и не разглядел. Он представляется мне самозваным и, не скрою, даже приятным незнакомцем…

— Приятным? — переспросил больной. — То есть вы заинтригованы тем, что я, не в пример другим, проявляю упрямую живучесть, порой даже проблески ясной мысли и памяти, и, что уж вовсе не прилично, даже некоторую надежду на улучшение… Признайтесь, такого серого вещества, непокорного, нагло перечеркивающего постулаты медицины, вам еще не приходилось наблюдать, не так ли?

Врач как-то смущенно пожал плечами:

— Допустим, не наблюдал. Это какое-то иное течение болезни, и оно должно бы заинтересовать специалистов. Тем более внушить даже определенную долю оптимизма…

— О, только не оптимизма, доктор! Не будем обольщаться. Хотя в данном случае анамнез вряд ли может ограничиться только медицинскими наблюдениями и формулами. Тут пригодятся иные аргументы. Если успею, попытаюсь хоть какими-то поделиться. При этом я твердо уверен, вашему благородному труду они мало чем помогут. Разве что развеют возникшие сомнения. Но не отнимут ли у вас эти мои признания слишком много времени?

— Вы собираетесь открыть мне тайну не совсем обычного хода вашей болезни и еще спрашиваете, найду ли я для этого время?

— Буду краток. Кому, как не вам, знать, до чего стремительно сокращаются здоровые участки моих полушарий… Вот когда вспомнишь шагреневую кожу!..

— И опять вы не правы! — воспротивился профессор. — Последние снимки и анализы подтверждают как раз то, что вы изволили назвать «надеждой на улучшение».

— И снимки и анализы… — как бы убеждая самого себя, повторил больной. — Чудеса… Я ведь знал, что так будет, а все не могу поверить… Но к делу, дорогой профессор, к делу! Представьте себе детские годы вашего пациента в солнечном мареве благословенной Бессарабии. Детские годы! А ведь я уже пятилетним мальцом остервенело рыл пещеру в крутом склоне соседнего оврага, чтобы — если что — укрыться там от фашистов, изрисовавших наши ворота свастиками. Я рыл и при этом искал ответа на вопрос, в чем причина, что я не такой, как все, и со мной позволительно обращаться не так, как со всеми.

В бухарестском лицее я тоже не доискался ответа. Мои одноклассники, дети учителей и священников, — многие из них были членами Союза архангела Михаила, этакого гитлерюгенда при Железной гвардии, — рьяно отрабатывали на мне приемчики грядущих погромов. Подвесят, бывало, за воротник куртки к верхнему крюку доски и приговаривают: «Скажи спасибо, что не прибили гвоздями». И упражняются в «стрельбе».

Убогие эти «шуточки» на переменах скоро перестали меня ошеломлять: проходя домой через парк Чишмиджиу, я, случалось, видел, как свирепо расправлялись оравы студентов в зеленых рубашках со взрослыми прохожими, которые, по-видимому, были такими же, как я!