Третья мировая Баси Соломоновны

Итак, я познавал следствия, но никак не мог постичь причину. Утверждения типа «вы Христа распяли» и невнятные объяснения родичей ничего рассудку не говорили.

Когда же, понуждаемый бедностью, я устроился продавцом в газетный киоск на оживленной привокзальной улице, ответы на неотвязный вопрос посыпались как из рога изобилия. Умудренные университетские профессора, талантливые писатели, популярные политики громогласно объясняли мне со страниц множества правых изданий, что веку «рацио» настает конец, грядет торжество «голоса крови», эры «торжества мифа».

А тот, кому суждено было стать моим пожизненным оппонентом, объяснял, что он и его единомышленники заняты «мистификацией наизнанку, прозревая в обыденном сакральное». «Если Бога нет, все — пепел», — твердил тот, другой, и от этих слов уже тянуло гарью горящих городов и гетто. Потому что прежде всего огонь должен был испепелить таких, как я! Век «торжества мифа» ясно указывал, кто главный враг человечества.

«Не для того ли сошел на землю Сын человеческий, — разглагольствовал он, — чтобы учить нас непрерывной революции, проводить жестокие социальные реформы, реколонизировать регионы страны, населенные чужаками, карать предателей?»

И опять же чужаками и предателями были прежде всего такие, как я.

«Их метафизическое предназначение, — вещал он, — быть презираемыми и гонимыми. Пульс иудейского бытия — непрекращающееся чередование пауз между спокойным временем и погромами».

«Но почему?» — взывал во мне голос отчаянья.

«А потому, что удел таких, как ты, накликать катаклизмы. Разлад с самими собой — вечная причина ваших страданий».

«Но во мне нет никакого разлада с самим собой! — надрывался я. — Я здоров, люблю людей, жалею их, добиваюсь их доброго расположения. Так почему? Почему?»

«На племени твоем — печать извечной раздвоенности, — отвечал мне тот, другой, а с ним и его единомышленники. — В годину бед оно клянется Иегове в рабской верности, а в дни благоденствия нарушает все заветы. Не оттого ли в самый судьбоносный час человечества оно не приняло Христа, а предало Его лютой казни? И с той поры только и знает, что подрывает устои христианства. Вот говорят, что клетки нашего организма, заболев, сами себя уничтожают, дабы не повредить целому. И только раковые клетки не способны на такое самопожертвование. Не кажется ли тебе, что иудеи — те же раковые клетки?»

Доктор поспешил остановить рассказчика.

— Вижу — вы утомлены. Давайте продолжим в другой раз.

— Верно. Лучше в другой раз. Тем более что наступает пора перехода от теоретического изуверства к его практическому претворению. Вы, наверно, догадываетесь, что нам предстоит не самая веселая часть рассказа. А теперь, доктор, пришлите, пожалуйста, сестричку, да с бо-о-о-льшим шприцем! И поскорее, Бога ради!

6

«Он еще больше осунулся и постарел, — отметил про себя профессор, войдя в палату. — Похоже, копание в сундуках прошлого для него гибельно. Что же важнее? Сохранить ему еще несколько часов мучительной иллюзии жизни или узнать истину, которую он мне хочет поведать?.. Надо бы спросить…»

Ответ он услышал до того, как успел задать вопрос.

— Знаете, доктор? Мне кажется, что беседа с вами явно на пользу моему мозгу. Раньше я никак не мог вспомнить предмет предыдущего разговора, а сегодня твердо знаю, что обещал ознакомить вас с практической стороной теоретических откровений моего оппонента. Чтобы эта «практика» обнаружилась во всей ее чудовищной гнусности, потребовалось совсем немного времени. Вскоре, еще во время довоенных погромов, его читатели спокойно подвешивали евреев — и детей и стариков — на крючья боен. Не за шиворот куртки, как меня мои славные одноклассники, а за гортани, за кадыки — и терпеливо дожидались, когда жертва изойдет последней каплей крови. Последняя эта капля была им почему-то особенно необходима. Очевидно, в ней был знак: жертва благосклонно принята древними богами предков…

Потом разразилась война. Румынские войска перешли Прут. Тому, другому, открылся широчайший простор для проверки своих прозрений. Ему определили высокую должность в администрации, ведавшей судьбами изгоняемого из Бессарабии еврейства. Расстреливал ли он лично — скажем, из простого любопытства — падавших от болезней и голода изгнанников на пути в заднестровские гетто или, как намекали впоследствии очевидцы, только разрабатывал методы «прореживания» колонн жандармами и закапывания убитых в заранее подготовленные рвы по обочинам дорог, не знаю. Да и важно ли это? Разве его призывы к «непрерывной революции», якобы возвещенные с небес Сыном человеческим, не были куда как достаточным поводом для его наказания? Практикантов, палачей, несших эти идеи в массы, стало возможным заключать в тюрьмы, расстреливать, вешать на глазах у толпы. Но таких, как он, разве не следовало уличать, срывать с них мантии почетных профессоров, лишать их имена лживой ауры признания? Или надо было согласиться, что их идеи слились с практикой в гармоническое единство? «Если Бога нет, все — пепел»?