Третья мировая Баси Соломоновны

Между тем беспамятство это, подкрепленное всемирной его славой, разрасталось до беспамятства вселенского. Ведь мы теперь живем в мире, забывшем, что значит покаяние. Когда забывает один, это в конце концов его частное дело. Когда забывает народ, это непоправимое, чреватое катастрофами преступление. И новый век наш обречен на множество катаклизмов, если из недр минувшего столетия не прозвучит покаянная мольба о прощении. Она еще возможна, она спасительна, ибо в каждом из нас то время пока еще живет. Оно живет, по-прежнему переиначивая границы между Добром и Злом. Новый же век, оглядываясь на него, замедляет ход, топчется на месте, а кое в чем и пятится назад…

И вот я, решивший было, что бессилен против давления Времени, этого верного союзника беспамятства, постепенно уравнивающего смысл свершенного Добра и Зла, что не найду аргументов для продолжения поединка, не рискуя выглядеть Шейлоком в глазах собственных учеников, вдруг прозрел. Ибо Зло предстало предо мной во всей своей извечной несокрушимости.

Вот говорят, что инстинкт выживания делает из человека сверхчеловека. Что до меня, то выжить следовало только для того, чтобы обнаружить крупицу той высшей справедливости, какая мнилась мне с детских лет, а теперь оказывалась единственной целью, продлевающей мою жизнь. Эта вожделенная крупица перевешивала непомерные силы инстинкта выживания. И хотя я меньше всего чувствовал себя сверхчеловеком, во мне крепла уверенность, что в этом противостоянии я располагаю мощью, превосходящей мировую славу того, другого: где-то в глубинах Вселенной, а может быть, на небесах в минуту счастливого сочетания закономерностей и случайностей рождается эта божественная справедливость, и она превыше прощения и мщения. В ней — моя сила, в ней смысл моего доживания. Доктор, оказывается, что и саму смерть можно переиначить, переосмыслить, отодвинуть на время во имя святой цели… В этом я убедился полгода… тому… назад, когда…

8

Новая запись в дневнике профессора была обозначена датой следующего дня и предварялась тревожными замечаниями автора.

«Ему совсем плохо. Вчера он внезапно стал бредить. Сокрушительная победа над инстинктом выживания. Но агония неминуема. Вижу многие ее признаки. И все-таки я убежден, что в минуту просветления он найдет в себе силы, чтобы досказать концовку. Я уже понял, что придуманная мной ничего общего с истиной не имеет. Что же он мне откроет? И — Боже милосердный! — что я ему скажу?

Он встретил меня с деланной бодростью. Значит, ему совсем, совсем невмоготу.

— Это вы, профессор? Простите, я что-то стал плохо видеть. Включили свой диктофон? Так вот: около полугода назад мне сделались известны печальные обстоятельства последних месяцев и дней жизни того, другого. Сперва провалилась попытка выдвинуть его на Нобелевскую премию. А через некоторое время внезапный пожар уничтожил его библиотеку. Всю — до последнего корешка! Слоновья стопа судьбы раздавила светлые его мечты: получить самый убедительный, самый оправдательный документ за подписью наследников Нобеля и завершить намеченные труды в окружении любимых и драгоценных книг. Последовало кровоизлияние в мозг. Снимки и анализы показали скоротечный рак в последней стадии. Вы слышите, доктор? Подобно тому как огонь испепелил его книги и накопленные записи, метастазы сожрали его мозг! В последней стадии! Через несколько дней его не стало…

— Что бы вы об этом ни думали, дорогой мой Матвей Исаакович, но победителем оказались вы. Ведь истинные победы дарованы не столько для торжества живых, сколько для воскрешения памяти ушедших, тех, кто, сраженный врагом, вторично погибает под грузом нашего беспамятства.

— Рад слышать это именно от вас, доктор. Да не покажется вам странным то, что я теперь скажу. С получением этих печальных известий я понял, что не имею права умереть, пока не уясню, не осмыслю истинных причин его катастрофически тяжкой кончины. Полгода я бьюсь над этой загадкой. Случайное совпадение? Нет, тут случай и закономерность разбежались в разные стороны. Так в чем причина такого совпадения? Скажу вам по правде, доктор: я давно разлюбил свою плоть. Слишком явственно она заявляет мне о своей обреченности, о мучительном ходе распада. Но за эти полгода я стал уважать, нет, я полюбил свой мозг и помогающее ему мыслить свое сердце. Это они постепенно внушили мне, что одинаковые наши болезни пуще всего не приемлют беспамятства. И значит, если мне ночами так часто видятся безысходные тропы моих любимых и тысяч и тысяч других, то ему по ночам видятся не только эти тропы, но и те — придуманные им, — придорожные рвы, куда как попало сваливали тела аккуратно расстрелянных жандармами на очередном перегоне пути… Так откуда во мне этот зародыш жалости к старику, к его ужасной кончине?

— Да какая тут жалость, когда в его делах отсутствовал Бог, когда все было пеплом?