Третья половина жизни

Было это в просторном мрачноватом зале с откидными креслами вдоль стен, похожем на приемный покой Боткинской больницы, куда меня однажды привезли на скорой. Я зачитался в электричке, прозевал свою остановку и выскочил из вагона, разодрав двери, когда электричка уже набрала скорость. Неслабо приложился плечом об асфальт, кое-как отсиделся на скамейке и отправился дальше по делам. Плечо болело, но терпимо, пройдёт. Но не проходило, и через месяц Наташа отвезла меня в поликлинику Литфонда. Там сделали рентген, разохались и вызвали скорую. Что-то раздроблено, какой-то подвывих, ужас, ужас, немедленная госпитализация как минимум на месяц. А для меня ужас был в том, что я и так затягивал срок сдачи рукописи, а еще месяц – и издатель выкатит мне такой штраф, что от гонорара почти ничего не останется. Дежурный хирург в Боткинской посмотрел снимок и буркнул: «Совсем шизанулись, они скоро с насморком будут привозить на скорой! Раздевайся!» Все плечо и правую руку заковали в гипс. «Свободен. Через месяц гипс снимешь». «У вас?» – робко спросил я. «В своей грёбаной поликлинике! – рявкнул хирург. – Это они еще умеют!»

С госпитализацией обошлось, но как работать, когда я весь в гипсе, свободна только левая рука? По счастливому совпадению незадолго до этого я купил старенький компьютер, еще 286-й, и осваивал его, матерясь почти непрерывно. Целые страницы и даже главы безвозвратно исчезали неизвестно куда. Но клавиатура позволяла печатать одной рукой. Пришлось приспосабливаться. Так и написал роман – одной левой.

Так вот, малый, который сказал мне «Пока гуляй, вызовем», был точь в точь, как тот хирург из Боткинской – такой же рослый, такой же хмурый и озабоченный какими-то гораздо более важными вещами, чем моя жизнь или моя смерть. «Где гулять?» – успел спросить я. «Где хочешь». «А когда вызовут?» «Когда придет время». С тем и исчез в процедурной или как там у них служебные помещения называются. Я остался в приемном покое в полном недоумении. В единственном приличном костюме, который не надевал лет двадцать, в темном галстуке, какого у меня никогда не было, в черных остроносых туфлях, которые когда-то купил на барахолке в Выхино, но только один раз обул и снял – жали. А сейчас они почему-то не жали.

Что, собственно, значит «гуляй где хочешь»? Как я могу гулять в одном костюме на улице, где уже подмораживает и метет снежок? Без документов, без денег? И ни у кого не спросишь. В зале было человек десять. Одни торжественные, при полном параде, готовые хоть сейчас лечь в гроб, другие смутные, в окружении родных со скорбными лицами. Что им до меня, до моих вопросов? Долбанная страна, угораздило меня родиться в ней с умом и талантом, даже помереть не дадут нормально!

Я сел в кресло в углу зала и стал думать, как провести время. Времени у меня было много, примерно вечность. Или ещё не совсем вечность? «Гуляй где хочешь». А где я хочу? Вот, пожалуй, где: в нижнем буфете Центрального дома литераторов. Дубовый зал ЦДЛ с рестораном и верхнее «пестрое» кафе давно уже кто-то откупил для ВИПов, писателей туда пускали неохотно, да они и сами не шли. Чашка эспрессо стоила там пять евро, а двойной коньяк (84 грамма, кто не знает) – 30 евро. Кому же это по карману? Писателям оставили нижнее кафе, там всё было почти по-старому, не даром, конечно, но достаточно демократично.

Там можно спокойно посидеть, выпить, потрепаться со знакомыми. Только вот как туда добраться?

И не успел я об этом подумать, как обнаружил себя за столиком в нижнем кафе ЦДЛ, передо мной фужер с коньяком «Московский», пачка сигарет, а рядом сидит старинный приятель Женя Богданов и рассказывает о романе про Николая Второго, который он писал уже лет двадцать. Жена работала, а он вдохновенно ваял нетленку. И все двадцать лет я о нём слышал. Я бы и сегодня послушал, но тратить на это даже толику вечности показалось нерациональным. Поэтому я спросил:

– Когда закончишь?

– Скоро. Года через два.

– Не спеши, – посоветовал я. – Получай удовольствие от процесса, а не от результата.

– Это почему?

– Потому что, поставив слово «Конец», ты обнаружишь, что твой роман никому не нужен. Его не будут даже читать. Такие нынче порядки в издательском мире.

– Ты мне просто завидуешь!

– Я уже никому не завидую.

– Какой-то ты странный сегодня. Будто не совсем живой.

Я поправил:

– Совсем неживой. Но еще и не мертвый. Как и ты. Только ты об этом еще не знаешь. Это правда, не обижайся.

Но он все же обиделся и пересел за другой стол. Я выпил свои сто пятьдесят «Московского», закурил и почувствовал, что со мной что-то не то. Сигарета безвкусная, будто куришь в темноте, а коньяк как вода. Что за чертовщина? Взял у буфетчицы еще сто граммов. Тот же эффект, вода и вода. Ни в одном глазу. Это что, так теперь полагается? Я уже смирился с тем, что со временем уходит многое, что веселило сердце и грело душу: поэзия, музыка, женщины, природа. Но чтобы потерял свою животворящую силу коньяк? А что же останется от всех мужских удовольствий? Удовольствие бриться? И на хрена мне такая жизнь?