Третья раса

Правда, было нечто заманчивое в том, чтобы нырнуть на километр в чем мать родила. Может, оно и смешно, но мне вдруг остро захотелось ощутить себя в шкуре первых охотников – тех, кто в ужасающей послевоенной разрухе впервые столкнулся с сонмами глубинных чудовищ. Романтика? Может быть. Но вес же неполных тридцать лет – еще тот возраст, когда честь, доблесть и слава манят куда сильнее, чем благополучие и спокойствие. Дух первых охотников, витавший между переборками «Рапида», вселился теперь и в меня. Даже Долговязый не принадлежал к первым охотникам, хотя любил напустить на себя важность по возрасту. Ну сколько ему? Сорок? Сорок пять? Пятьдесят от силы. Я не знал, когда люди впервые вступили в схватку с искусственными чудовищами в океане, но предполагал, что это произошло лет через десять после войны, то есть почти сто лет назад. Долговязого тогда и в проекте не было, хотя он самый старый из всех, кого я знал.

Пока он разводил культуру грибка в пробирке для инъекций, я пытался представить первых охотников. Что ими двигало? Альтруизм, желание спасти человечество от угрозы или банальная жажда заработать на риске? Откуда вообще взялась идея объединиться, построить базы, заводы, создать первые биотехнологические скафандры? Кто были те люди, мне очень хотелось знать.

Хотя о каких скафандрах речь? Поначалу ведь ходили с воздушными аппаратами, это точно. Глубже чем на сто метров, с таким не нырнешь, да и со ста метров всплыть – уже большая проблема. Им грозила не только кессонка, но и гипервентиляция, азотное отравление, внезапная остановка дыхания и десятки других напастей, каждая из которых грозила смертью. Чем они были вооружены? Я не знаю. Страшно представить, как они сражались с молодыми, резвыми торпедами, сколько их гибло в этих сражениях, Ведь не было тяжелых карабинов с активно-реактивными гарпунами и интеллектуальных подводных прицелов тоже еще не изобрели.

И вот из тех далеких времен до меня дошел один-единственный способ, один прием, которым пользовались первые охотники, – погружение со специально выведенным грибком в крови. По утверждению Долговязого, это был самый древний способ сверхглубинных погружений. Были у него свои недостатки, например, физические нагрузки необходимо хорошенько контролировать, зато не требовался к нему ни допуск, ни катетер. Я подозревал, что грибок был получен из обычных дрожжей не путем селекции, а с применением биотехнологий. И скорее всего так и было. Да только кто обратит внимание на дрожжи в пробирке?

Получалось, что всякий, у кого есть культура такого грибка, инъектор и сахар, мог запросто погрузиться на дно океана. Ведь кислород грибком образуется прямо в крови, следовательно, кессонная болезнь от дыхания газовой смесью под высоким давлением ныряльщику не грозит. Не страшно и само давление – при полном выдохе не остается полостей в организме, а жидкость, из которой почти полностью состоит человеческий организм, несжимаема. И пират мог нырнуть, и контрабандист – ничто им не мешало. Но я знал, почему никто не нырял. В те времена биотехов под водой было столько, что ни один здравомыслящий человек не решался покинуть берег. Человечество оказалось разделено на материки, как в доколумбовы времена. Нужна была редкая храбрость, чтобы с примитивным оружием погружаться на глубину или выходить в море. Даже на берегу люди не чувствовали себя в полной безопасности. Так что допуски к глубинному снаряжению придумали значительно позже, когда живых мин, торпед и донных капканов в океанах стало поменьше.

И вот сейчас мне предстояло погружение именно таким доисторическим способом. Могло ли это оставить меня равнодушным? Нет, конечно. Тени древних охотников витали вдоль переборок и безмолвно наблюдали, как Долговязый высыпает грибковую культуру в питательный раствор. Молчунья отключила свой синтезатор и сняла перчатку. Тишина была почти полной, только иногда врубались турбины «Рапида» – Майк удерживал корабль в нужной точке пространства. В такие моменты черная вода в колодце шлюза шла мелкой рябью.

Наконец Долговязый закончил готовить раствор и выдал мне сахар. Я высыпал пакетик в рот и сглотнул.

– Пойдем втроем, – сказал он, переводя слова для Молчуньи на язык жестов. – На километр нырять, это не на тридцать метров. Там есть тонкости, и лучше будет, если я буду рядом. Молчунью можно было бы оставить на корабле, но без нее не разберемся с «Валеркой».

«Я бы тебе тогда оставила, – показала глухонемая. – Добрую шишку между глаз».

Они с Долговязым тоже съели сахар, и отставник начал готовить инъектор.

«Ощущения не из приятных, – я решил ввести Молчунью в курс дела. – Дыхание останавливается, и судороги».

«Переживу», – отмахнулась она.

Но несмотря на то, что она хорохорилась, я видел волнение в ее глазах.