Третья рота

Много даёт он в печать так называемых поэтических отходов своей творческой лаборатории, которые беспокоили и беспокоят меня, потому что я знаю, какой это гигант, и становится больно, когда он иногда, и не совсем иногда, стреляет из пушек по воробьям.

Но, несмотря на это, Тычина — гений, и таким он есть не только для нас, таким останется и для наших потомков, если не умрёт наш язык, а вместе с ним не умрём и мы как нация.

LI

И вот Вера с сыновьями оставила меня. Она переехала в старую комнату, поссорившись со мной навеки.

Ну пусть мы поссорились. Но при чём же здесь дети?

Почему они должны расти наполовину сиротами?

Я никогда себе не прощу этого, как и сыны мои, отказавшиеся от меня,

Олег даже сказал, что, когда я умру, он не пойдёт за моим гробом.

А Коля резко и навсегда порвал со мной.

Жена воспитала их в смертельной ненависти ко мне. Она даже придумала лозунг для сыновей: «Рвать и презирать». Это у меня «рвать» и меня «презирать».

Ну что ж. Что посеешь, то и пожнёшь.

Тяжко обнажать своё сердце, но я иначе не могу. Моя рана не только моя. Сколько у нас семейных трагедий! Не счесть. Правда, их становится всё меньше. Это говорит об укреплении нашей страны, и в конце концов их не станет совсем. Я верю в это.

Верю в гармоничного человека коммунизма, который победит не только доисторического человека нравственно, но победит и саму смерть и станет Владыкой Космоса, победит пространство и время, станет бессмертным.

Опять возвращаюсь назад.

Как мне хочется сказать о тех, кого уже нет с нами. Кого вырвала из наших рядов кровавая рука, поднявшаяся на советский строй, о тех, кто чудом остался в живых.

Я написал поэму «Махно», за которую испил столько горя, что и потомкам хватит. В этой поэме я вспоминаю о Примакове, одолевшем Махно. И вот он, живой герой моей мечты, пригласил нас на встречу в дом Раисы Азарх, которая говорила нам, что она командовала боевыми участками фронта. А мне почему-то не верилось.

И товарищ Примаков спросил её:

— А помнишь, как ты командовала санитарным участком фронта?

Ну, между санитарным и боевым участком огромная дистанция.

Видимо, Азарх очень хотелось, чтобы я или кто-нибудь другой воспел её как героиню гражданской войны. Но почему она такая неискренняя? Разве среди медработников гражданской войны не было героев?

Я читал Примакову «Махно», и он сказал мне, что если начнётся война, то возьмёт меня к себе. Но ещё до войны его, удивительно нравственно чистого, безгранично храброго и замечательного полководца мятежных дней на Украине, настигла смерть.

И Пилипенко настигла та же смерть, что зовётся «нарушением советской законности», и Эпика, и Кулиша, и многих других, кто глядит на нас из вечности честными и чистыми глазами, полными слёз любви к народу, за которую они ушли в бессмертие, ибо память о них вечно будет гореть в наших сердцах.

Конечно, наша литература создавалась не кулаками, в чём могут упрекнуть меня кое-кто из «друзей», прочитав описанные кулачные эпизоды. Но описал я их не ради смеха, а чтобы показать, как пристрастная любовь к литературе руководила нами, как иногда мы забывали даже, что мы люди, и становились троглодитами, снова же из-за безграничной любви к слову, которое является душой нашего народа.

Я написал поэму «ГПУ», а когда прочитал её одной своей знакомой, она сказала:

— Насколько мне помнится из истории русской литературы, в ней никто не воспевал жандармов.

Я перестал быть в числе знакомых этой девушки.

На чекистов, настоящих чекистов, я смотрел через святой образ Дзержинского. Именно вера в наши органы безопасности и любовь к ним руководили мною в поэме «ГПУ».

Азарх была, кажется, главредактором Государственного издательства Украины и, прочитав в поэме, что у атамана бандитов карие глаза, а у чекиста, который его охранял, светлые, сказала:

— Измени цвет глаз, и вообще за это противопоставление карих глаз светлым тебе может крепко влететь.

Но я цвета глаз менять не стал, и мне «крепко» влетело.

Вообще тогда очень цеплялись к лирике, и в сердце моё вонзали тысячи ножей разные литературные шавки, вот почему я и написал сборник стихов «Сердце».

Когда начались аресты украинских советских писателей, мне страшно стало от того, что разбивается моя вера в людей. Я, мы знали данного человека как хорошего, честного, советского, и вдруг он — враг народа.

И так удар за ударом, и всё — по душе, душе народа, ведь писатели — выразители народной души.

LII

На рабфаке со мной на одном триместре училась Беленькая-Ситниченко, которая была вхожа к т. Затонскому — тогда наркому образования.

Беленькая повела меня к нему на квартиру, и он, крупноголовый и широкоплечий, за столом казался высоким, а когда вышел из-за стола, то передо мной стоял человек маленького роста с широким и высоким лбом философа. Его чёрные, а может, синие (ведь это при электричестве) глаза были полны блеска и мудрости.