Третья рота

Господь, услышь мои моленья,
раскаянье моё прими,
прости мои ты согрешенья,
на путь святой благослови.

Я ж хотел быть святым, как «Иоан Кронштадтский», произведениями которого я, между прочим, увлекался и потому не любил читать Толстого.

А вот про войну:

Друг друга люди бьют и режут,
забыли, что придёт пора,
прервётся грешной жизни нить,
и все их грешные дела придётся богу рассудить.

Когда я писал стихи, то думал, что они гениальные и каждое стихотворение стоит десять тысяч рублей…

А это про коллективное творчество. И снова о ярмарке и балагане. Бродячие артисты всегда пели в балагане:

Живо, живо! Подай пару пива!
Подай поскорей, чтоб было веселей!..

А у нас, если кто напьётся, хлопцы говорили: «Что?! Нагазовался?»

На нашем содовом заводе работать приходилось в хлоре: там очень тяжело, и рабочий мог выдержать всего два часа — после этого его почти без чувств за ноги вытаскивали на воздух.

От этого и пошло (про пьяных): «нагазовался».

Тогда я и сочинил, собственно, переработал «Живо, живо подай пару пива!»: «Живо, сразу! Подай пару-газу, подай поскорей, чтоб было веселей». И все стали петь.

Когда же я говорил хлопцам, что это придумал я, — они не верили мне и даже били меня, считая, что это их: «созданное тобою уже не принадлежит тебе».

Я очень любил читать про сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, Пата Конера, Этель Кинг, Арсена Люпена и т. д.

Вообще я очень любил читать о приключениях и совсем не любил поэзии. Когда шло описание природы, я переворачивал эти страницы и читал дальше: меня интересовало развитие действия — «что дальше…».

XXIX

Ещё когда я работал учеником в маркшейдерском бюро нашего завода, я никак не мог даже во время работы не грезить о своей любви к Дусе. Она так и стояла всегда перед моими глазами. Гипноз любви!

Однажды я так размечтался, представляя лицо моей первой любимой, что, забыв обо всём на свете, дунул на волосинку, чтобы дыханием сдуть её с рейсфедера, который я держал над раскрытым планом выработок шахты, готовясь перенести его на кальку.

И — о ужас — я сдул не только волосинку, но и тушь, черно и густо забрызгавшую план.

Наш начальник, Розвал, покраснел, как петушиный гребень, и заорал на меня: «Болван!»

Я спокойно подошёл к вешалке, снял свой пиджак и, одеваясь, сказал:

— Я сюда пришёл не для того, чтобы мной помыкали.

И пошёл за расчётом.

Товарищи говорили мне, что скоро мобилизация моего года и меня возьмут на войну, но я не слушал их.

Управляющий заводом Вульфиус хорошо ко мне относился, он позвал меня к себе.

— Что же вы, Володя, как изнеженная девица. Я позвонил Розвалу, и он перед вами извинится. Идите наверх.

Розвал с улыбкой посмотрел на меня:

— Ну что, Володя, давайте помиримся.

— Давайте.

Но я не зарабатывал себе даже на башмаки и вместо того, чтоб помогать матери, сидел у неё на шее.

Я взял отпуск и поехал в ту школу, где раньше учился.

У правляющий Григорий Павлович Фиалковский сказал, что меня могут принять только в первый класс и надо сдать конкурсные экзамены. Я же в числе самых лучших учеников перешёл во второй класс, и вот — экзамен.

Выхода не было, и я согласился.

Экзамены я выдержал, но на медицинской комиссии у меня нашли анемию, и я должен был ехать домой.

Я решил идти на войну добровольцем. Мать меня благословила, товарищ дал денег на дорогу к военному начальнику.

На одной станции я встретил школьного товарища Жоржа Науменко, и он посоветовал мне обратиться к железнодорожному лекарю. Может, у меня нет анемии, и тогда меня примут в школу.

Со свидетельством, что у меня нет анемии, я приехал в школу.

Управляющий глянул на меня.

— Сколько заплатили?

Я ничего не сказал.

— Но ваше место занято кандидатом, и мы не можем вас принять.

— Я готов жить в сторожке, лишь бы учиться. Вы же знаете, что у меня умер отец и единственная надежда помочь матери — это закончить ваше училище.

— Хорошо. Я поставлю вопрос на педагогическом совете.

Я едва не сошёл с ума, пока шёл совет.

Наконец выходит управляющий.

— Вы приняты, но будете учиться за свой счёт и не должны болеть.

Это же всё равно что меня не приняли, ведь даже при живом отце я был стипендиатом. А как же теперь?..

Я отправился на завод к Вульфиусу, и он, немец, совсем чужой мне человек, согласился платить за меня. Он знал, что я пишу стихи, но когда я говорил ему ещё на заводе, что хочу учиться, он одобрял моё намерение. Говорил:

— Лучше быть хорошим агрономом, чем плохим поэтом.

Я снова стал учеником. Но постоянно опасался, что заболею и тогда меня исключат из школы.

Мне даже так и снилось, что я болен и должен ехать домой. Я рыдал во сне. А утром товарищи спрашивали меня:

— Чего ты плакал, Володя?

За несколько дней до рождественских каникул я не выдержал постоянной тревоги. Когда в шесть утра позвонили на работу, я не смог подняться.

Я заболел.

Пришёл управляющий.