Третья стихия

Кое-как утрамбовав в душе впечатления и переживания минувших странствий, Михаил понял: единственное, что в нем бродит еще из желаний, так это отправиться воевать, и по возможности — немедленно. Увы, он был в своем стремлении неоригинален, однако воспринял это как своеобразный дар лично ему от освободившейся на его глазах Предвечной Стихии: пробившийся из-под древних пластов сознания кипящий гейзер новых чувств, пускай и наводящих порой оторопь, наполнил пустоту, возникшую с возвращением на Землю где-то в самой сердцевине его существа — так он ощущал, — тяжелую и холодную, как погасшая звезда, и подобно черной дыре сосущую из него свет и тепло, отнимающую силы и волю к жизни. Он покинул, не сказавшись, свою постылую трехэтажную обитель, пошел в армию, как обычный доброволец, прошел ускоренные курсы пилотирования военных катеров-одиночек и вот теперь летел наконец на встречу с собственным выбором, волею судьбы ставшим для него единственным и желанным.

О прежних мгновенных перемещениях сквозь космические бездны, о мирах, сменяющихся на экране быстрее, чем картинки в проекторе, стоило навсегда забыть — отыскать на дне души какой-нибудь пыльный кованый сундук и запереть их туда вместе со всеми другими воспоминаниями. Привыкай, брат, летать в космосе, как все нормальные люди, — часами, а порой и сутками, в зависимости от расстояния.

Корабли шли через гиперпространство уже два часа, и впереди было еще три. Многие соседи дремали, кто-то тихо переговаривался. Михаилу, к счастью, ближайшие братья по оружию попались неразговорчивые: тот, что сидел слева, свистел носом, просматривая, быть может, последний в своей жизни сон, правый сосредоточенно жевал. Все два часа. И даже больше — с момента погрузки. Сам Михаил отчаянно мерз, шевелил усиленно пальцами в ботинках, пока не сводило икры, материл мысленно здешнюю систему обогрева и завидовал соседу слева. Потом, наверное, он тоже уснул и даже, видимо, не заметил как, потому что продолжал видеть и ощущать во сне все то же: десантный отсек, молчаливые соседи, собачий холод. А догадался он о том, что уже спит, когда перед ним в нешироком проходе появилась Илли — то есть, конечно, — Ее Величество. Она возникла вдруг из ниоткуда, в костюме в точности как ее прежний, но только другого цвета — белого, с оттенками морской волны, а рядом с ней, чуть позади, — неподвижное олицетворение уверенной изначальной силы в черном — Михаилу показалось на мгновение, что Карриган, — но это был Док Ворон. Не ошибся все-таки Михаил в выборе себе преемника — вот Хранитель так Хранитель, не только своей, но и ее Стихии, можно сказать — олицетворение самой идеи Хранительства, как залога мирного процветания и благоденствия Вселенной до самой ее глубокой старости, сиречь — заколлапсирования! Такая вот развесистая икебана.

— Проводник! — властно произнесла Ее Величество. Все разговоры в отсеке моментально смолкли. Правый сосед Михаила перестал жевать, левый — свистеть. Михаил тоже попытался проснуться и понял, что не спит.

— Мне необходимо, чтобы ты был рядом! — сообщила она в том же повелительном тоне.

«Или все-таки сплю?» — подумал Михаил, но ущипнуть себя принародно не решился, а пошевелил тайком на пробу пальцами ног. Пальцы оказались реальными, задубевшими.

— Для меня появилась работа? — спросил он голосом не менее задубевшим, чем пальцы.

— Нет. Просто будь рядом. Я так хочу! — Она помолчала, глядя на него вызывающе и свысока — оттуда, со своей золотой пирамиды, потом взгляд ее изменился, приблизился, она словно спускалась к нему с недосягаемых высот, превращаясь постепенно, шаг за шагом в знакомую гордую девчонку, беглую преступницу, получившую талисман от старухи, звавшую молча подмогу в наползающей тьме, в ту, что вцепилась в него всеми ногтями в милицейской галоше, с которой они бежали вместе из имперского катера и кого он потом отогревал и никак не мог отогреть в ледяном замке ланга-имитатора. Эх, Илли, горе ты мое страшноглазое!.. И это именно оно, его горе, — прежняя неприступная бедовая девчонка выговорила неожиданно тихо: — Пожалуйста.

Абсурд, конечно, но Михаилу показалось, что это слово она произнесла сейчас впервые в жизни. Неужели все-таки у него может быть надежда?.. Все еще глядя в ее глаза, он искал и не находил ответа — ни в них, ни тем более в самом себе. Стихия?.. Черт его знает! Надежда умирает последней. Для него это означало скорее всего — уже после его смерти. Но отказаться от нее он все равно не мог.

— Ладно, — сказал он, отстегивая ремни и поднимаясь. — Пошли!… — И добавил, зная, что эту фразу придется теперь повторять часто, и надо же когда-то начинать к ней привыкать: — Ваше Величество!