Третья стража

– Что им нужно, этим ублюдкам? Планета, конечно, хороша… очень даже ценная планета… Желают оприходовать, а нас – к чертям собачьим? Так мы их, прохиндеев трахнутых!.. – Он погрозил ночному небу кулаком. – Вы на кого напали, уроды? Мы, люди, не хуже прочих умеем жечь и стрелять! Будет вам, поганцы, Сталинград и Курская дуга!

Они выехали на пляж, к дотлевавшему сараю. Черемисов грузно спрыгнул на песок и запустил пальцы в бороду.

– Это их галерея… Все полотна сгорели… Ну ничего, ничего, были бы художники, будут и картины…

Он зашагал к человеку, лежавшему, раскинув руки, на спине. Глеб и Тори шли следом.

Это был молодой мужчина, почти юноша. Очень красивый: бледное лицо с изящными чертами, длинные белокурые волосы, ровные дуги бровей и такие ресницы, что любая звезда Голливуда умерла бы от зависти. Струя лучемета прожгла его тело под правым ребром, сосуды запеклись, кровотечения не было, но он умирал.

– Жак, это ведь Жак Монро! – выкрикнул Черемисов. – Живой!

Жак, душа моя, ты в сознании? Слышишь меня? Но юноша не глядел на Черемисова, не глядел на Глеба, лошадей и горящие дома – его взгляд был прикован к Тори.

Шевельнулись сухие губы, он что-то произнес на французском и внезапно перешел на язык Людей Кольца.

– Ты пришла, любимая… пришла меня проводить… Или ты мне только снишься?..

Он говорил с трудом, но отчетливо, ясно, и лицо, искаженное болью, вдруг стало спокойным, даже улыбка промелькнула на губах.

– Художник-иннази, – вздрогнув, промолвила Тори. – Он жил у нас, и ему дали имя Тот, Кто Видит Незримое. Иннази, который звал меня с собой…

– Я слышу твой голос… значит, ты и правда здесь… – прошептал юноша. – Я… я уже тебя не нарисую, милая… ничего не нарисую, ни на бумаге, ни на холсте… только в мыслях… Видения, видения… они передо мной… ты и видения…

При свете огня и лун Глеб рассматривал его рану. Над ним бубнил Черемисов:

– Глеб, солнце мое, ты его вытащишь? Вытащишь ведь? Ты же классный хирург, Глеб! Что тебе стоит сделать маленькое чудо? Он гений и не должен умереть!

Лицо Глеба мрачнело на глазах.

– Ему нужна срочная пересадка печени, почек, мочевого пузыря, части кишечника и сгоревшей кожи. Даже в Москве, в Институте транспланталогии не взялись бы… Нужны банк органов, гистологические исследования на совместимость тканей и много чего еще… Донорская кровь, аппаратура для поддержания жизни, специальные препараты… – Он в отчаянии стукнул кулаком о ладонь. – Нет, ничего у нас нет! Я могу выполнять только самые простые операции!

– В Щели есть репликатор, – напомнил Черемисов.

– Я получу оборудование и, может быть, лекарства, но не органы. Я даже не представляю, как их запросить… – Глеб склонился над умирающим, слушая его прерывистое дыхание. – Поздно! Он уходит!

– Видения… картины… – прошептал Жак Монро, шаря рукой по песку словно в поисках кисти и палитры. Его глаза тускнели. Глеб прикоснулся к запястью художника, пытаясь нащупать пульс.

Вспышка! Новая вспышка! Вселенная вдруг раскрылась перед ним, но он видел ее не глазами и не так, как привычно человеку. Ни звезд, ни галактик, ни темноты бесконечных пространств, только колыхавшийся туман, пронизанный всполохами молний… Вид был странным и совсем непохожим на звездные небеса, но Глеб каким-то образом понимал, что перед ним картина Мироздания, одно из его измерений, доступное не взгляду, не чувствам, а только разуму. Его пальцы, сильные пальцы хирурга, сжимали руку Монро, но тактильные ощущения, как и все остальное, растворились в мглистой безбрежной пустоте. Однако на каком-то ином уровне, неосознанном, инстинктивном, его связь с художником не прерывалась.

В тумане начали всплывать изображения – смутные, неясные, они становились с каждым мгновением все отчетливее, обретая цвет, фактуру, глубину и резкость. Внезапно Глеб осознал, что разглядывает – не глазами, а как-то иначе – живописные полотна, портреты Тори и незнакомых ему людей, молодых и старых, многофигурную композицию – женщины и дети в венках из цветов пляшут на морском берегу, столик в кафе и сидевшего за ним мужчину с трубкой, разноцветные башни в каньоне Щели – блики солнца, словно живые, скользили по их янтарным, опаловым, нефритовым стенам. Эти картины были выписаны очень искусно, но ощущалось в них что-то еще, не связанное с изощренной техникой, яркостью красок, жизненной силой лиц и фигур – возможно, то особое видение художника, что отличает гениальных мастеров.

Последней снова промелькнула Тори – нагая, на сером жеребце, будто бы летящая под облаками с порывом ветра. Боль и сожаление охватили Глеба; он понимал, что эта картина, как и другие, явленные ему в предсмертных видениях художника, не будут написаны никогда. Никогда! Их видел только он, связующая нить между гением и ноосферой, мост, по которому Жак Монро шагал в последний путь, в долину смертной тени.

Он очнулся. Кричала Тори, звала его, трясла, но ее слова – Дон!.. Что с тобою, Дон?.. Где ты?.. – скользили мимо его сознания. Он по-прежнему сжимал руку художника, и теперь взгляд Монро был обращен к нему – спокойный, ясный и бесстрашный.