Третья тетрадь

Дах демонстративно заложил руки за спину.

– Чего еще? – недовольно буркнул Григорий.

– Вы что, издеваетесь надо мной? Оставляете такую ценную вещь и уходите! Нарочно, что ли? Испытываете? Или до сих пор еще не поняли, что я человек без принципов, заберу тетрадь и уйду без зазрения совести?

– Не уйдете, – спокойно и веско ответил Колбасник, одевая своих питомиц. – Замучаетесь потом. Насмерть. А ведь вы, как я понял, – выделил он голосом, – человек, который жизнь еще любит и пожить хочет. Так что располагайтесь и читайте. Ну, быстро, паскудницы, – подтолкнул он первую шавку, и те веселым разноцветным горохом посыпались во двор.

Данила сел в предложенное кресло и положил сверток на колени. Неожиданная мысль пришла ему в голову: а стоит ли вообще ворошить прошлое? Что изменят теперь эти две странички? Разве они уже не изменили что-то в нем, будучи еще непрочитанными?

Сквозь решетку тянулся в подвал жиденький грязноватый свет, пахло собаками и нищетой. Как удивилась бы, наверное, Аполлинария, если увидела бы вдруг, где именно будут однажды читать ее письма. Или, наоборот, душа ее, ни в чем не знавшая меры, природа ее, так до конца и не научившаяся управлять собой, только пришла бы в восторг от такого поругания? Разве всю жизнь она не металась именно между высокими своими требованиями и низким их воплощением, и уже давно сама не знала, ненавидит такую свою раздвоенность или жаждет ее? Или только в этой раздвоенности и может она жить, считая остальное лишь жалким существованием, дешевым необходимым счастьем?

И в жажде бессмысленных ответов на эти столь же бессмысленные вопросы в Даниле снова начала подниматься та волна живого интереса, который когда-то заставил его увлечься круглолицей нигилисткой, ставшей активной деятельницей Черной сотни. Маятник ее жизни качнулся слишком широко, чтобы не попытаться узнать причину этого движения, – и Дах стал медленно разворачивать полиэтилен, потом темную, загрубевшую крафт-бумагу, потом ползущий лиловый шелк, пока в руках у него не вспыхнул сафьян цвета застывающей крови.

Он провел пальцами по неровной и мягкой поверхности. На миг почему-то закричали в его ушах чайки, запенилась волна, и в свежем солоноватом запахе моря вышла из пены богиня, бесстыдная и нагая, усмехнулась искусанными в страсти губами – и тут же ушла обратно в черную пучину.

Дах намотал волосы на кулак и раскрыл тетрадь.

Безусловно, это был черновик. Строчки сбивались, кое-где не хватало запятых, рука явно не успевала за мыслью – или, точнее, страстью. Но…