Третья тетрадь

– Как?! – На лице хозяйки выразилось почти возмущение. – Любой приличный человек должен знать, что это имя одной из возлюбленных Достоевского, прообраза Полины в «Игроке», Катерины Ивановны в «Карамазовых», Лизы Тушиной в «Бесах»! О ней есть целая книга[149], запамятовала автора.

– Сараскина, – машинально подсказал Данила.

– Да-да, и раз уж вы знаете такие вещи, то я вдвойне должна сделать вам замечание, что ваша подруга совершенно необразованна, она явно не знает, чье имя носит.

«Мало того, что дом – полный сюр, так и жильцы в нем. Надо же, мент, знающий про Аполлинарию Суслову! Прямо нонсенс какой-то».

– Именно об этом я и пришел с вами поговорить, – откровенно признался Данила, давно выучивший, что почти в любой непрофессиональной ситуации всегда самое выгодное – стараться как можно больше говорить правду. Люди безошибочно считывают откровенность и обычно отвечают тем же. – Видите ли, она очень нервная, мнительная и впечатлительная девушка, и, если узнает о том, чье имя носит, может вдруг оказаться где-нибудь на Пятнадцатой, а то и на Пятой линии[150]. Так что, если она еще раз вдруг придет к вам, прошу вас, не говорите ей ничего на эту тему.

– Конечно, конечно, и, вообще, это была разовая консультация. Спасибо вам за доверие.

– Взаимно.

Вернулись с прогулки псы, и Данила ушел, сожалея, что не успел обойти всю квартиру и присмотреться – вещички у полковницы были славные.

Наинскому же он позвонил еще раньше, спокойно выслушал его возмущения бездарностью своей протеже и в ответ зло огрызнулся:

– Какого черта ты влез с ней в разговор о Суслихе?

– Да она сама! – обиделся Наинский. – Сама спросила, что это за Аполлинария такая и… – Боб мерзко подхихикнул, – не твоя ли она бывшая любовница. Каково, а? Знаешь, что я тебе скажу, хотя это и не мое дело: оставь ты свои эксперименты, Дах, мало тебе Лариски. – Лариса была та самая, погубленная тартускими экспериментами девушка из их юности, которую теперь сам Наинский, усердствовавший больше всех, обходил за километр. – Лина – девочка простая, хорошая, зачем ты ей-то мозги пудришь? Суслихи из нее все равно не получится.

– Заткнись, – посоветовал Данила. – И больше чтоб ни слова.

– А как тебе мои нападки на муниципалов? Я же видел, ты в зале сидел…

Но Данила уже повесил трубку.

Теперь делать было нечего. Оставалось ждать. Впереди были два года совершенно неизвестного периода жизни Аполлинариибольшой, которые предстояло размотать неведомо как. Но Дах знал, что теперь ему уже точно не остановиться, и он добьется своего, неважно как, чем: сексом, душевной пыткой, алкоголем или наркотиками.

Глава 24 Улица Беринга

Однако установившаяся с этих дней жизнь, словно взбесившись, начала шаг за шагом выбивать из-под ног Данилы всякое желание к выполнению его планов.

С Аполлинарии Соловьевой как будто начисто слетел весь флер ее сходства с Аполлинарией Сусловой. Не было больше ни прозрений, ни аллюзий, ни говорящих домов, ни каких-либо совпадений. Поначалу Данила, увлеченный первым временем страсти, не особо беспокоился об этом, наслаждаясь ее действительно необычным, странно манящим телом, которое трудно было предположить в простушке из новостроек. Но когда первый голод был утолен, он почувствовал себя обманутым и тысячу раз проклял себя за то, что допустил слабость, позволив себе забыться, и упустил время.

Декабрь и январь промчались в суете светящихся елок и работы, они виделись два-три раза в неделю по несколько часов, ночевать Дах никогда Апу не оставлял и мало заботился о том, как она проводит все те дни, в которые не играет в единственном спектакле у Наинского. Однако в феврале, когда продажи резко поползли вниз и времени стало больше, Данила с удивлением заметил, что встречается уже совершенно с другой женщиной.

Апа за эти месяцы совсем переменилась. С одной стороны, в ней появились капризность и властность, она научилась довольно жестко играть, то отталкивая, то притягивая, дразнила то огнем, то льдом – но, с другой, – кроме этого женского сумасбродства, в ней ни намека более не оставалось ни на какие мистические прозрения. И если с первым еще можно было поиграть, хотя в сорок лет Даху это казалось уже скучноватым, то второе вызывало в нем раздражение и злость. На кой черт ему эта девочка, если, держась за ее оголенную душу, как за веревочку, нельзя добраться до снежных вершин откровений и… реальной выгоды?!

Как-то они шли, петляя Канавой, и Дах вдруг озлобленно предложил:

– Ты бы хоть занялась чем-то определенным. Я не про салон, но пора уже понять, что ролей тебе больше не видать, а вот голова у тебя работает вполне прилично. Походи на какие-нибудь курсы, подкурсы… в Универ, что ли, денег я дам.

И Апа неожиданно увлеклась этой идеей и даже сама устроилась на подготовительные курсы филологического. Выбор ее отнюдь не обрадовал Данилу: на филфаке она рано или поздно, и, скорее всего, даже слишком рано, узнает о Сусловой. Сколько в таком случае остается у него в резерве: месяц? два? Действовать теперь надо быстро, хотя, честно говоря, пыла у него поубавилось.