Третья тетрадь

Теперь терять ему нечего, кроме пропавших писем. Последний разговор в трактире окончательно, можно сказать мистически, убедил его в том, что письма есть, не могут не быть, что они не могли попасться на глаза ревнивой Нюте Сниткиной[183], что дело здесь в чем-то ином, быть может, в той самой инфернальности… И он вырвет у Аполлинарии эту тайну, заплатив за это своей любовью, он имеет теперь полное право.

Мобильник заиграл марш Радецкого – звонила Нина Ивановна. Уникальный человек. Вряд ли она шарилась по Интернету – там таких сведений днем с огнем не найдешь, да она и вообще относилась к технике с предубеждением. Обычно она по старинке просто звонила знакомым в БАН, в Институт истории материальной культуры, а то и в Эрмитаж.

– Данечка, в указанное время интересующий вас человек жил в Седьмой линии, в доме Капгера… – Хм, Седьмая уж никак не выходит к Смоленскому кладбищу, хоть убейся. – Потом, с пятьдесят шестого, в доме Водова, ныне дом шестнадцать, в Хлебном переулке. – Тоже нашел место, поближе к Федору, хотя того еще и не было в Петербурге. – Есть сведения, что квартира там была роскошная…

– И все?

– Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.

– Спасибо огромное, Нина Ивановна. Приеду – сам рассчитаюсь.

– Когда?

– Не раньше завтра.

Данила откинулся на спинку с грязным чехлом. Значит, жил себе господин литератор в центре города, у Владимирской площади, в великолепной квартире, а литературные вечера устраивал на задворках. Что же это за литературные вечера у кладбища? Конечно, книжка, где он вычитал эти сведения, была советских времен, когда любили писать этакую полуправду, а такие вещи, как пьянство Блока или amour-de-trois Некрасова[184] как-то ловко обходили. Уж не на кладбище ли они занимались своим чернокнижием – и уж так ли он был далек от истины, когда припомнил сатанистов?

Ба, да ведь и старик с собаками обитает тоже где-то неподалеку – по крайней мере именно там видела его Апа. А время проводит на Смоленке – ну прямо Александр Васильевич, еще одно петербургское воплощение, на этот раз мужское. Ха-ха-ха! До какого абсурда иногда дойдет человек. Но мысли, уже начавшие свой извилистый алогичный путь, сменяли друг друга без вмешательства разума, покоряясь воображению.

Вот некий круг столичных литераторов, круг приличный, достойный, какие имена, какой вклад в изящную словесность! Но почему бы иногда и не отдохнуть от высокого штиля, и не заняться маленьким ерыжством. Сначала слегка, полушутя, а потом и побольше… Данила вспомнил дурацкие стишки, которые так забавляли их в Универе тем, что ничем не отличались от поделок такого рода, написанных через сто пятьдесят лет:

Блажен, кто в тоннеле Пассажа
С Хотинским речи не держал
И, выпив водки для куража,
Его к б…м не провожал,
Блажен, кто с буйным Вардолетом
Не учинял содомских дел,
И тот, кто с Майковым-поэтом
В час зноя рядом не сидел…[185]

Ну а от слов так недалеко до дела, особенно у людей пишущих. Как там говорил один друг всех писателей тех лет: «безобразие духовное судилось тонко и строго, плотское – не ставилось ни во что»[186]. И, может быть, не зря именно сейчас привиделись ему два лихача с возвращающимися литераторами? И, может быть, опять-таки не зря так нервно улыбался милейший Яков Петрович, объясняя опоздание ожидаемого гостя на мызу Иоганнесру?

Автобус приближался к Обводному, город наваливался, предлагая все более невероятные картины. «Пусть так, – из последних сил сопротивлялся Дах, – но при чем здесь Аполлинария?» Ничего, уже совсем скоро он все узнает, а потом опять спокойно будет торговать барахлишком, как ни в чем не бывало. Эх, вот куда ты забрела и завела меня, тургеневская девушка, недоделанная террористка на фрейдовской подкладке, крыжовенные глаза над высокими скулами... «Таким женщинам нет места в жизни»[187] – ты была абсолютно права, место им только в болезненных фантазиях, потому что, столкнувшись с жизнью, они разрушают и себя, и ее.

И Данила нажал кнопку с зеленой трубкой.

Глава 30 Дмитровский переулок

Квартира была в пыли и темноте. Данила бросил тощую сумку на середину комнаты и закурил. Какой дурак первым сказал, что истина обнажена? То есть он-то, конечно, был далеко не дурак, зато остальные дураки стали считать все обнаженное – истиной. А истина тем временем рядится в разные тряпки…

Дах так и сидел не раздеваясь. Когда раздался звонок в дверь, он курил уже четвертую сигарету. Размеренным жестом затушив окурок в пепельнице, Данила поднялся, сунул в карман деньги и вышел в прихожую. В комнатах ей теперь делать нечего.

– Привет, – как ни в чем не бывало, бросил он и даже приложился сухими губами к ее щеке. – Не боишься?

– Чего?

– Справедливого возмездия.