Третья весна

В течение семи – восьми дней после того свидания в Липовичком лесу он не смог ни увидеть, ни переговорить с Мирой по телефону. Она не звонила, а у него не было времени отыскать ее. Что же это происходит, растерянно думал он. Сколько раз он бродил вокруг дома, в котором она жила – это было одно из огромных зданий в Новом Белграде, которые прозвали «Четырьмя вдовами», – и так и не увидел ее; он опасался подолгу торчать там, чтобы не заметили ее родители. Потом принялся дежурить на Студенческой площади перед Филологическим факультетом, на котором училась девушка. Сидел на столбиках ограды рядом с клумбами, на которых цвели тюльпаны. И так, в панике, проводил дни напролет.

Потом внезапно зазвонил телефон в канцелярии.

– Ты с ума сошел! – раздался ее резкий голос. – Что ты торчишь перед факультетом? Тебя уже все прозвали «Мужиком с портфелем»! Издеваются надо мной! «Вон опять Мужик с портфелем!», говорят так, будто меня это не касается, хотя все знают, что ты ждешь меня! Я из-за тебя перестала ходить на лекции!

В канцелярии были люди, и он попытался спокойно ответить:

– Лучше бы нам встретиться.

Но она уже повесила трубку. И потом целый день он опять не мог нигде ее отыскать.

А потом однажды утром, примерно в половине восьмого, когда он брился в ванной, ему позвонил Змаевич из Чуприи.

– Привет! – обрадовано спросил Светик. – Ты откуда звонишь?

– Так из Чуприи! – отозвался Змайко. – Откуда же еще? – Его будто разозлил глупый вопрос.

– Что новенького? – спросил Петрониевич. Они редко перезванивались, виделись еще реже. – Как дела?

– Все так же, то хорошо, то неважно, – ответил земляк. Он страдал ночными страхами и – Светик знал об этом – уже лет десять спал только с включенным светом. – Но у Тозы Возы дела совсем швах.

Последние лет двадцать Змайко объявлялся только с плохими вестями. Он следил за событиями и регулярно оповещал Светика. А их обоих интересовали только печальные дела.

– Что с ним такое?

– Окочурился, – отозвался тот.

Он говорил, как принято в Чуприи. У него был красивый, звучный баритон, и некоторое время после войны он, бывший член Комитета народной обороны, заслуженный боец, работал диктором на местной радиостанции. Тогда он еще следил за падежами и акцентом. А когда служба на радио закончилась, вернулся и местечковый говор.

– Когда? – спросил Светик.

– Вчерась. Сам только что учухал.

Он чуть призадумался.

– Довольно оттрубил. Долго болел?

– Не, – отозвался Змайко, – чё я знаю? Руки на себя наложил.

Петрониевич опять промолчал немного. Тоза Боза был года на два, на три старше их, один из последних членов их отряда Комитета народной обороны Югославии. После окончания войны некоторое время работал в милиции, потом снял форму и устроился мелким служащим в районной администрации. И четверть века не просыхал. Так и не женился, жил с матерью в старом домике в самом начале Негошевой улицы. И ушел на пенсию досрочно, как неизлечимый алкоголик.

– Как наложил руки? Застрелился?

– Нет. Повесился.

Светик неожиданно спросил:

– Разве у него не было пистолета?

– Он давно его загнал. Надоел он ему, – Светик сразу понял, почему он избавился от инструмента. Он со своим «вальтером» вечно таскался за ними. – Наверное, мать не захотел будить. Ушел в дровяной сарай за домом и накинул веревку на шею.

Адвокат каждый свой приезд в родной город – а приезжал он все реже, и все меньше знакомых там у него оставалось – обязательно разыскивал Бозу. При каждой встрече они обнимались и целовались. И каждый раз оставлял ему немного денег; друг все время был без копейки.

– Вернешь, – говорил ему, – когда сможешь.

Однажды, года два или три тому назад, Боза неожиданно расплакался у него на груди.

– Эх, Русский, Русский, – сказал он, всхлипывая, – что же это мы творим? Что выделываем? Разве этого мы хотели?

Оба они были очень недовольны тем, что видели вокруг себя.

Петрониевич, испугавшись, вырвался из его объятий.

– Замолчи ты! – чуть ли не крикнул он. – Не смей так говорить! Не смей про это вспоминать! Они получили по заслугам! Мы же были – просто технический персонал!

Тоза Боза посмотрел на него сквозь слезы.

– Они, может, и вправду заслужили. Но мы – нет! – он затряс головой. – Мы не заслужили, чтобы нас так использовали! Мать их перемать, эту парочку бандюга-нов! Они нас замарали этим! Мы пацанами были, ничего толком не понимали, и некому было нам посоветовать, вот мы и замарались кровью! И теперь жизни нам нет!

Адвокат знал, кого поносит его друг – полковника Йову Веселиновича и капитана Холеру. Иногда и он так о них думал.

Вспомнив сейчас ту встречу, Светик сказал Змайке:

– Хороший был человек. Я его любил.

– И я его любил, – отозвался Змаевич. – Не заслужил мужик такой судьбины.

– Когда похороны? – спросил Петрониевич.

– Послезавтра, ближе к вечеру. Приедешь?

– Приеду.

– Может, чего на кладбище скажешь? Ведь только мы с тобой и остались.

Светик сделал вид, что не расслышал его.

– Пусть эти идиоты из Союза ветеранов говорят.

Змайко упрямо повторил:

– Русский, из нашего отряда только мы с тобой и остались. Все уже ушли.

Петрониевич смущенно произнес: