Третий ангел

После бегства из Великого Новгорода Собакины всю зиму отсиживалось у нижегородской родни. Глава семейства Василий испереживался так, что спать не мог. Ловил всякую весточку из Новгорода. Вести меж тем докатывались страшные, говорили будто разорён город и чуть не всё население побито. Собакин не знал: радоваться ли тому, что уцелел (спасибо Малюте!) или горевать об оставленной усадьбе. Весной объявился на ярмарке новгородский купчик. Василий кинулся с расспросами, но тот молчал как глухонемой. Пришлось зазвать к себе, напоить допьяна, прежде чем разговорил. Рассказывал купчик такие страсти, что сам зашёлся слезьми.

— А про мой дом не ведаешь? — допытывался Собакин. — Тот, что на Ильине улице возле вала?

Купчик только головой тряс.

... Едва сошёл на Волге лёд, с первой баркой Собакины двинулись восвояси. В Твери видели сожжённые усадьбы и монастыри, но город был цел. От Твери ехали на перекладных. Чем ближе подъезжали к Новгороду, тем сильнее чувствовался недавний погром, будто Мамай прошёл. Непаханые поля, зачумлённые деревни, разваленные избы. Самая страда, раньше на полях пестро было от рубах и платков, а теперь всё как вымерло. Скотины на зазеленевших лугах тоже не видно. Зато ожило сорное дурнолесье, два-три года и затянет вчерашнюю пашню так, что и не найдёшь.

Монастыри, где всегда ночевали путники, стояли в разоре, на стук монахи отвечали через запертые ворота испуганными голосами, в постое отказывали. Спать пришлось под открытым небом. Маята! Жена Аграфена совсем извела причитаниями, зато Марфа всю дорогу молчала, в синих глазах застыла тревога. Страдает по суженому. Охо-хо, о том ли горевать, доченька! Женихи при твоей красе никуда не денутся, а вот добро-то нажитое как воротишь?

Когда въехали в Новгород — ужаснулись. Прежнего красавца-города не узнать. Поруган, запущен, обобран. На улицах через дом пепелище, редкие прохожие бредут как слепые, от вопросов шарахаются. Храмы стоят заколоченные. Улицы тонут в грязи. Запах тлена мешался с запахом нечистот. Густо попадались ватаги опричников. Здоровый малый и опричном кафтане гнал перед собой бродягу, через каждые три шага награждая его тычком в загривок.

Вот и Ильина улица. Собакин выскочил из повозки, повёл ошалелыми глазами вокруг. Сын меньшой спросил :

— Тятенька, а где же наш дом?

На месте усадьбы — чёрное пятно пепелища, поваленный частокол да заросший буйным разнотравьем огород. И только яблони цвели как ни в чём не бывал и словно в издёвку покачивались на майском ветерке качели — любимая забава Марфиньки. Протяжно завыла жена Аграфена, вслед за ней захлюпали служанка и старая мамка.

Погоревав на пепелище, понуро отправились искать соседей.

Посреди заросшей будылями площади закопчённый пожарами храм Спаса. На железных воротах ржавый замок. На пустой паперти дряхлый нищий. Приглядевшись, опознали в нём Порфирия, когда-то справного домовитого соседа. От него Собакины узнали страшную быль о погроме, про то как терзали город, как грабили, как плыли по Волхову караваны утопленников, как губили товары.

— Карачун пришёл Новеграду, — печально сморкнувшись, промолвил Порфирий. — Становую жилу царь нам перерезал. Боле не подымемся. Все ждут глада великого и морового поветрия. Почти никто ноне не сеялся. Некому пахать, народ разбежался, скотину вырезали. А хуже всего, что пропала у людей охота жить. Никто ничего не хочет. Покойников не хоронят. Лежат с зимы в скудельницах. Вонь эвон какая. Значит, чумы не миновать. Опричники пытались заставить хоронить, так наземь ложатся — не буду, хоть убей! Один старец Иван Жгальцо хоронит, только много ль он может по стариковской слабости. Мертвяков то — тыщи… И мои там неприбранные по сю пору лежат. Схоронить не на что...

— За что царь на город осерчал? — спросил Собакин.

— Лучше не спрашивай! — испугался Порфирий. — Одно скажу — страсть Господня! По сию пору не опомнимся. Давеча служили в Софии, как вдруг ударили в колокола и такой напал на людей страх, что кинулись в разные стороны, вопят, друг дружку давят... Потом спохватились и понять не могут, что это было? Застращали до смерти народ. А ведь какие отчаюги в Новгороде жили. Те же Палицыны братаны, царствие им небесное...

...Охнув, зашлась в плаче Марфа.

— Ты что, дочка?

— Убили! Убили суженого! Я знала! Сердцем чуяла! Батюшка! На тебе вина! Пошто не упредил? Он бы с нами уехал!

— Цыц ты, блажная! — испуганно зашипел Василий. — Молчи!

Марфа притихла, прерывисто всхлипывая, уткнулась залитым слезами подурневшим лицом матери в плечо...

Ещё поведал бывший сосед про новые опричные порядки. Указ один другого строже. Чтоб не было пожаров — запретил царь топить печи. Все теперь на огородах стряпаются. Вина пить тоже не велено, ежели пьяного поймают, сразу в Волхов мечут. Так и живём...

— Куда ж мне теперь? — ошеломлённо спросил Василий, когда Порфирий смолк. — Кто тут власть-то?