Третий ангел

— Правду сказать и топить-то незачем. Голодуем...

Миновав запустелый торг, царь проехал через Великий мост. Вдоль моста вереницами стояли коленопреклонённые с опущенными головами горожане. И снова — спины. Те же, что в Твери — отстранённые, равнодушные, словно говорящие: будь что будет, а нам всё едино...

Постояв возле Софии, по-прежнему зияющей снятыми воротами, царь обернулся к Леониду:

— Скажи, чтобы ворота навесили. Я их назад привёз. И место царское в обозе возьмите — дарую храму.

Стоять молебен в Софии царь отказался, велел служить в Хутынском монастыре. Там, на отдальке, и поселился со всем семейством, хотя Пронский приготовил всё для жительства на государевом дворе возле церкви Никиты-мученика. То ли постеснялся царь жить в пограбленном городе, то ли чего побоялся.

2.

...Два месяца прошли в бездельной маяте. Коротая время в ожидании вестей от Воротынского, царь невесело пировал в разорённых монастырях да ездил на пожары. Скуки ради женил нового шурина Гришку Колтовского. Тем временем к Новгороду подходили войска, сбираемые вроде бы для похода на шведов. На самом деле пеклись о царской охране, беззастенчиво отбирая стрельцов и казаков у Воротынского. На всём пути от Новгорода до Москвы расставили дозорные заставы с наказом тотчас упредить, ежели появятся татары.

Ждали одних вестей, а пришли другие. 19 июля скончался король Сигизмунд. Царь было порадовался смерти старого ворога, а после и поскорбел. Вроде пусто стало и ещё тревожней. Всё время к чему-то прислушивался, вздыхал, томился. Малюту не отпускал от себя ни на шаг.

В довершении ко всем напастям воротилась старая болезнь. По телу пошли пятна, закровоточили язвы. От острых болей в хребтине вопил по ночам. Вслед за царём занемогла царица. Бомелий лечил обоих ртутными пилюлями. Не велел царю спать с женой, а коли потянет на грех советовал пользовать иных дев и то недолго.

В самом конце июля прогрохотали бешеные копыта по монастырским двору. Упало сердце. Грамота от Воротынского. Мучительно морщась, прочёл сам. Пока читал, трижды холодеющей рукой отирал со лба пот.

Сбывалось худшее. Орда уже выступила.

Не щадя самолюбия царя, Воротынский передавал девлетовы слова: еду в Москву на царство, а самого русского царя возьму в полон и увезу в Крым. Жаловался воевода на опричных. Приказов худо слушают, отлаиваются, мол, ты нам не указ, у нас свои воеводы. Из всех опричных начальников лишь один путный, Дмитрий Хворостинин, иные в воинском деле прямые невежи. Про то как будет борониться от орды Воротынский ничего не писал, то ли боялся, что грамота попадёт в чужие руки, то ли не почёл нужным. В конце сулился лечь костьми, а татар в Москву не допустить.

Над эти слова воеводы царь лишь криво усмехнулся. Брешет, старый пёс. Тут и дитю ясно, что не сдюжить. У Воротынского войска чуть не вполовину, да и те на треть ополченцы, худо обученные, кой-как вооружённые. Эх, растратили войско, располовинили, зряшно положили под Ревелем. Обезлюдевший Новгород не дал, почитай, ничего. Хвалёная кованая рать кверху брюхом уплыла по Волхову. Тверичи, псковичи тоже поредели. Часть войска тут. Так на что надеется воевода? А, может, иное задумал? Сговорится с ханом и пропустит татар прямиком на Новгород. Казна — то не в Москве, а тут! Царя в полон сдаст, а сам у хана за услугу ярлык попросит. Аль не бывало такого на Руси? Аль не предавали князья друг друга татарам ради ярлыка ханского? Воротынский-то крепко обижен. Сколь лет в Белоозере помаялся, вот и дождался своего часу!

Близко увидел ненавистное, курносое, с широкими ноздрями лицо Воротынского, тяжёлые как пули всепонимающие глаза таили насмешку. Вскипела ярость. Тоже, небось, как Курбский обзывает царя бегуном и хоронякой!

Ярость сменилась унынием. Весь следующий день царь молился в Софии. У иконы Богоматери воздвигли пудовую восковую свечу. Молился один, истово и коленопреклонённо, с размеренной силой бился лбом о гладкий каменный пол. Устав, поднялся с колен и вдруг почувствовал на себе чей-то тяжёлый взгляд. Вскинув голову, встретился глазами с Христом Пантократором из соборного купола и тотчас вспомнил, как стоял здесь полтора года назад в первый день погрома посреди разорённой Софии. И вот также смотрел на него Христос из купольной выси прямым и всевидящим взором, но только теперь царю показалось, что в его лике появилось что-то новое, грозно-торжествующее.

Мне отмщение и аз воздам! Так вот она Божья кара за поруганную Софию, за безвинную кровь, за прелюбодейство и гордыню. Налетят чёрные всадники, накинут на шею волосяной аркан, повлекут хрипящего, кинут под ноги торжествующему агарянину, а потом станут возить в клетке заросшего, оборванного, зловонного, на показ и посмешище.

Нет, лучше яд...