«Третий ангел вострубил...»

Жизнь за Май Лирическая поэма

Придет время, когда наше молчание будет красноречивее наших речей.

Последнее слово А. Спайса

Чикагская тюрьма. Ночь перед казнью

Организаторам первой первомайской демонстрации в 1886 году в городе Чикаго, анархистам Альберту Парсонсу, Августу Спайсу, Георгу Энгелю и Адольфу Фишеру, повешенным по приговору чикагского суда присяжных, посвящается.

1.

Топоры ― эхом в вечность, ―

Как маятник,

Рубят время в ночи.

Из песочных часов,

Хоть до хрипа кричи,

Вытекает песок…

Сердца стук бесконечен,

Вдруг!.. Замерло.

Что там ― плач? Женский плач?

Голос сердцу знакомый до боли.

Да вокруг только стены ―

Не сойти бы с ума мне!

Но растения стебель

К солнцу рвется сквозь камни! ―

Пусть твой промысел близок, палач:

К Свету путь преградить он не волен!

Боже! Кажется рядом Люси`,

Друг любимый и верный.

Этот голос ее, как мираж,

Как надежда на воду в пустыне.

Словно все с нами было вчера,

Словно угли еще не остыли

И ее я о счастье спросил…

Где он, день этот первый?!

День, что был без особых примет,

Если б вдруг не ее появленье

Феей прерий на диком коне,

И стремительный взгляд ее гордый.

Что-то вдруг пробудилось во мне:

Звук призывный, рождаемый горном,

Иль в кромешной ночи дальний свет,

Как чего-то большого знаменье…

Ты всегда предо мной ― наяву и во сне.

Отвести я виденье не в силах:

Невозможно забыть влажный блеск карих глаз,

Гибкость серны и пламя пожара!

Сколько лет я был слеп, разлучаясь не раз

С той одной, что меня поражала!

Если б было дано, как хочу встретить смерть,

То бы выбрал ― в объятиях милой.

2.

Полночь. Стены ― холодные камни.

Визг пилы. Гулкий стук топоров.

Сух приказ был для нас, им ― кошмарен:

«Эшафот чтоб к утру был готов!»

А ведут себя, словно святые.

Сколько было их ― лжемессий!

Все равно побеждает сила ―

Я б ответил, когда б кто спросил.

Здесь у плотников дело спорится.

Что ж, толковых прислали ребят.

Как там смертники? Не испортили б

Приговора привычный обряд!

Вот дней десять назад

Молодой ― Луис Линг,

Что из этой идейной компании,

Закурил, спрятав взгляд,

Не табак ― динамит

И ― поправ предписанья ― оставил их.

Может просто считал ― некрасиво умрет

И решил в одиночку преставиться…

Молоко на губах не обсохло, а вот

Призывать к мятежу уже нравиться!

Открываю глазок и гляжу в полутьму:

Свет свечи на камнях играет.

Только восемь часов жить осталось ему,

А он, вроде, не понимает!

Так спокоен и взгляд отрешен,

Альберт Парсонс ― вожак этой своры.

Странно. Мне, надзирателю, он не смешон ―

Сам ведь сдался. На суд из укрытья пришел:

Понимал, что со смертью спорит.

Говорят, будто книгу он здесь написал,

Анархизм какой-то славя:

Чтоб все ― братья, по-братски вольны голоса

И никто бы никем не правил.

Чушь! Разве ж можно без страха жить:

Человек и тщеславен и жаден,

А кого-то убить легче, чем полюбить

И труднее воспеть, чем нагадить!

Он, однако, силен. Никого не убьет,

Но за ним ― легион недовольных,

Что к речам его падки, как мухи на мед,

Что готовы вершить его волю!

Тут вот, в камере рядом, страдает жена ―

Не смиряет ее и клетка!

Посадили остыть. К мужу рвется она:

Не дозволено! Под запретом!

Кстати, как она там? Вроде уж не кричит.

Может быть утомилась, уснула?

Нет. Опять кулаками по двери стучит.

Да, таких остановит лишь пуля.

Вижу: вновь распростерлась на серой стене.

Как она угадала стену?!

И с другой стороны есть ведь камеры. Нет,

Вот такая во век не изменит!

Индианка, а вроде красавица… Что ж,

Век воркуя, с ней счастливо прожил бы,

Альберт Парсонс, и внешне ты будто хорош,

Только лезешь куда не положено!

А она все стоит, прислонившись к стене ―

Своим телом тебя согревает.

А она все не верит, что близкая смерть

Ее утром без мужа оставит.

3.

Холодно. Душно. И сердце колотится!

Руки ― в холодной росе, в огне ― голова.

Все, что хотелось, не сбудется, лучшее ― не ис

полнится.

В миг роковой безнадежны дела и слова…

Может, Услышит? Разверзнется твердь!

Жить тебе, Альберт! Решетка ― не смерть!

Дни промелькнули во встречах, поездках и ми

тингах:

Встань, трудовая Америка, за своего вождя!

Может, не все было верно,

Но близко, понятно им:

Множились подписи, словно грибы от дождя.

Если бы стены могли помогать…

Но и они под надзором врага!

Альберт, ты сильный! И нежное тела касанье…

Вспышками радость

Тех страстных, счастливых ночей.

Теплые ветры весны ―

попутные ветры признанья

К людям вели нас от рифов-вопросов «зачем?»

Что лавина, на площади тысячи лиц:

«Сорок центов и восемь часов!

Каждый право имеет работать и жить!

Каждый право имеет на сон!»

То же. Чикагские улицы.

Зимняя вьюга. Метель.

Некуда спрятаться от леденящего ветра.

Вдруг за сугробом ― фигура в рабочем тряпье:

Скрючены пальцы…

у холода с голодом жертвы.

Нас обручили цветенье и кризис:

Радость и горе, разлука и близость!

Солнце лучами своим пронзает лазурь.

Праздничны лица и ярки нарядные платья.

Белые, негры, индейцы плакаты несут ―

Первое мая… Три дня до Хеймаркет…[1]

Помнишь, в селенье том слива цвела.

Я с ее прутьев венок твой сплела.

Высохли листья, цветов нету снова:

Стал вдруг венец не цветущим ― терновым!