Третий бастион

У нас многое произошло за последние годы – всего сразу и не перескажешь. Наша жизнь имеет оттенок печальной монотонности, характерный, думаю, для жизни в любой империи, какие бы внешние атрибуты она на себя ни цепляла. Мы вечно жалуемся, хотя живём примерно как ваш друг Луцилий. Столы наши ломятся от яств, но животы просят большего.

Погода не подводит: лето стоит жаркое.

Я занимаюсь добычей знания – теперь это называют наукой. Это похоже на то, как если б вы меряли линейкой всё, что вам попадается на глаза, и результаты этих измерений аккуратно записывали. Смысл в целом таков. Требуется аккуратность, да и только.

Уважаемый Луций, тут я закончу первое письмо. Для начала, думаю, хватит. Хотел бы завершить его хорошей фразой, сильной, чтоб вы меня запомнили и выделили из сонмища тех, кто пишет вам (не один же я такой, вы человек особенный, каждый хотел бы с вами поговорить). Поэтому скажу то, что услышал на улице: «Жизнь – любопытное безобразие», – так сказал мне один человек, пока я мыл его машину на автомойке. Фраза эта примечательна тем, что произнёс её дряхлый хромой старик на развалюхе-копейке, а не какой-нибудь восторженный юноша на спортивном «ауди».

Ваш далёкий и преданный друг

Писано во второй день до июньских нон.

Арсений выслушал письмо и сказал:

– Сделаем обед на час больше – магазин то наш будет. Будешь писать свои письма сколько влезет. Просто завалишь ими своего адресата, ему и ответить будет некогда.

***

Из общаги на лето все разъехались, она стала уныла и пуста. По длинным коридорам ночью гуляло эхо, звуки ночного города врывались в открытое окно. От избытка сил и постоянной работы сознания я не мог спать. Если мне и удавалось заснуть, то сон мой был рваный и неглубокий. Я смотрел в окно на спящий город и читал, а после гулял по пустынному проспекту. Я шёл мимо очереди наркоманов в аптеку, мимо ночного клуба, где у дверей курили и хохотали взвинченные люди, и часто выходил к реке – она лежала в синей тьме и казалась мне океаном, полным жизни. Из тьмы, с той стороны реки, доносились гудки поездов.

Однажды я перевёл через улицу пьяную вдрабадан красавицу. Она, покачиваясь, стояла на обочине и никак не решалась перейти дорогу: то ступала на асфальт, то пятилась, когда мимо проносилась машина и сигналила ей. Девица еле держалась на ногах.

– Давай переведу, – сказал я и взял её под руку.

Оранжевый сигнал светофора выхватывал из тьмы наши нелепые фигуры. Девчонка хохотала, а я с трудом вёл её через улицу, потому что она то вырывалась изо всех сил, то крепко обнимала меня и говорила:

– Спасибо, милашка! Помог дамсель ин дистресс!

– Ты с филфака, что ли? – удивился я.

На той стороне дороги она мокро поцеловала меня в щёку и после долго рылась в сумке и хихикала:

– Не помню номер свой, подожди! Млять, где телефон?

Её номер был мне совсем не нужен. Какие там девичьи номера, когда мир наполнялся тайной, которая вот-вот откроется, когда мир звучал новой мелодией свободы. Я чувствовал, что должен что-то сделать, чтоб раскрыть тайну и сполна ощутить свободу, моё действие должно сдвинуть некий невидимый рычаг, иначе ожидание просто сведёт меня с ума. И я думал, что мои письма – это как раз то самое приложение усилий. Они медленно и упорно сдвигали этот невидимый исполинский механизм с места.

Арсений приходил ко мне в общагу каждый день и расписывал картины нашего будущего. Тогда я уволился с автомойки, где не проработал и трёх недель, и вступил с Арсением в дело.

– Будем жить у моего друга, – заявил Арсений. – Он вроде спонсора.