Третий эшелон

Спросишь: а сам, дескать, как? Начистоту пишу: страшно. Когда бомбы свистят — невыносимо. Мне часто думается, что на переднем крае в какой-то мере легче, чем здесь. Солдат может отвечать: смерть за смерть. А здесь ты бессилен дать отпор, ответить врагу ударом на удар. И это угнетает меня, бесит. Ощущение такое, как в драке, когда тебя двое держат за руки, а другие бьют…»

Фролов отложил ручку: со всей отчетливостью вспомнились взрывы, трупы людей и то, как после колотилось сердце. Немели ноги, когда он бежал, не разбирая дороги, — так было страшно от увиденного и пережитого.

Весеннее солнце провожало эшелон с самого утра. Бежали по сторонам красочные леса Подмосковья, густым паром дышали поля. Речушки играли в молодом хмелю, оставляя на прибрежных кустах клочья рыжеватой пены.

Начальник политотдела смотрел в окно и думал о том, что пять человек из их эшелона уже никогда больше не увидят весны, не порадуются солнцу. Они остались там, в братской могиле, на пригорке под тополями. Тополя побитые, покалеченные, обглоданные пулями и снарядами. Потеплеет, и деревья выбросят листья, потянут из земли соки, зазеленеют. Сурово и сдержанно зашумят они своими свежими листьями и кривыми, сросшимися ветками.

Фролов и начальник военно-эксплуатационного отделения долго спорили: решали, кому поручить вести вагоны на самое острие фронта, на конечную станцию.

Рейс был ответственный, и начальник военно-эксплуатационного отделения настаивал поручить это дело Краснову: опытный движенец, проверенный общественник, к тому же сам просится на фронтовую станцию.

Фролов возражал: на поверку общественник оказался жидковат. Начальник напомнил Фролову, что тот сам характеризовал его как толкового агитатора, прочил в руководители станции. Фролов не сдавался: то было в Иркутске, там по бумажке судили… Но начальник настаивал: бумажку писали люди, знающие Краснова не один год. От бумажки отмахиваться тоже не следует. Фролов упрямился: ненадежен этот человек, доверия не оправдал. Начальник рассердился: «Чем не оправдал? Сунь тебя из бани в прорубь, небось перехватит дыхание. У самого, наверное, сердце не раз ниже пяток уходило». И Фролов не мог не согласиться…

— Настоящая проверка впереди, друг, — заметил начальник Фролову и оставил приказ в силе.

Фролов сам вызвался сопровождать людей на новое место.

— Тогда я не поеду, — сказал начальник и добродушно усмехнулся, обезоруживая этим ершисто настроенного Фролова. — Краснов Красновым, а кому-то из нас нужно быть там. Сам понимаешь, решающая станция. По телефону не наруководишь. Подъездные пути к главным базам Н-ской армии загорожены, надо открыть их. Наступление войск зависит от подвоза всего нужного для операции. И это на плечах наших. Быть там необходимо до тех пор, пока люди попривыкнут, перестанут кланяться всякой пуле, каждому снаряду, от случайного самолета шарахаться… Другие дела поручи заместителю. Вот так-то, друг. Если возражаешь, тогда я поеду. Выбирай!

Начальник легонько прихлопнул ладонью по столу, поднялся, рослый, чубатый, в гимнастерке.

— Решай!

Фролов даже обиделся на начальника.

— Кому же другому быть там, как не политическому комиссару?

Полуторка тряслась по разбитой мостовой. Фролов ехал в кузове на соседнюю станцию, где стояли вагоны. Забрался он в кузов потому, что очень любил осматривать новые места.

Миновали колхозный рынок, показалось кирпичное трехэтажное здание управления железной дороги, проехали мостик через глубокий овраг, поросший мелкими деревцами. Фролов запоминал местность: охота в тайге приучила его примечать дорогу. Там ведь проводника не попросишь, дать справку некому…

И вновь мысли вернулись к вчерашнему спору с начальником, опять зашевелилось смутное беспокойство за Краснова, припомнился случай, когда тот жаловался на Листравого, нелестный отзыв о нем машиниста. Фролов запоздало ругал себя за то, что вчера уступил в споре.

Дорога пролегала вдоль берега реки. Вода буйствовала, разметалась в пойме, подступала к хвойному лесу. Над рекой пролетал большой косяк серых гусей. Во Фролове заговорил охотник. Он пожалел, что не имеет с собой ружья, и жадным взглядом проводил стаю.

Машина вошла в лес. Высокие сосны обрадовали Фролова, невольно напомнили тайгу. Павел Фомич даже привстал от волнения, жадно вдыхая властвовавший всюду аромат смолы.

Дорога вывела на широкую светлую порубку. Лесосека пестрела желтоватыми пнями. Собранные в кучу ветки почему-то представились Фролову копнами сена. Он вдруг вспомнил свое босоногое детство в деревне, ночевки у костра, время сенокоса, когда мальчишки стаскивают душистую траву в копны. И так ясно увидел это, что даже запершило в горле, будто от густой пыли на зароде. Он откашлялся… Шофер притормозил машину, высунулся из кабины:

— Как спросить дорогу?

— Эх, Вася! Забыл? На Сергиев скит.

— Упомнишь тут разные и всякие «скиты»…

В центре делянки шумела роскошная, ветвистая и могучая сосна. Она явно радовалась внезапному раздолью, обилию света и солнца: гордо и мягко шевелила ветками, а легкий ветер разносил ее нежные шелесты.