Третий эшелон

Да, Илья с Батуевым ужас что натворили! Когда нам выдали ружья, такие тяжелые автоматы, то они задумали пострелять в цель. Пули пробили доски и свинью ранили. А могли бы и людей убить. Командиры узнали — наших голубчиков обоих на «губу», а попросту — в каталажку посадили. Только хлеб да воду дают. Мы с девчатами, крадучись, носим Илье с Цыремпилом суп. Едет и Краснов. Помнишь, в клубе все длинные доклады делал, мы его финтифлюшкой прозвали? Он будет дежурным по станции работать.

Дорогая мамочка! Ты не сердись, что я бросила техникум. Наши студенты добровольцами на фронт ушли, а меня не взяли. Ну, я и поехала сюда. Стрелочницей буду работать, не под пулями. Везут нас неизвестно куда: может, в Тулу, а может, в Брянск. Где фронт нагоним, там и осядем. Насчет Листравого ты, мама, не говори тете Маше. Как твое здоровье, родная? Обо мне не беспокойся, пожалуйста, все обойдется как нельзя лучше. Пусть папа не ругает меня, вспомнит свою молодость».

Наташа дописала приветы и пожелания, свернула бумагу солдатским треугольником, написала адрес. Водворив чемодан на место, она придвинулась к окну.

Солнце клонилось к закату. Широкие косые лучи выбивались из-за лохматых облаков, светлым багрянцем «красили изорванные края. Тучи уходили, клубясь и реД «я, высвобождали солнце. Поезд вошел в густой бор, высокие стройные деревья обступили дорогу; гладкие стволы сосен запламенели позолотой, словно пожар подступил к их зеленым кронам. От этого вагон наполнился легким, трепетным светом.

Наташа легла, прижалась к подруге. Однообразно стучали колеса. Окно то озарялось, то темнело. И мысли у Наташи были, как эти перебегающие тени, изменчивые, путаные…

В вагоне-изоляторе имелись одни нижние нары. Посредине — чугунная печка с трубой, выведенной в потолок. Илья Пилипенко и Цыремпил Батуев в первый же день своего заключения переложили три доски наверх: против люков образовалась неширокая полка.

Цыремпил сидел теперь на этих досках у раскрытого окна, скрестив ноги по-восточному. Гладкий большой лоб его был неподвижен, глаза глядели с той внимательностью, которая свойственна людям степей.

Редкие, медленно ползущие облака виделись ему стадом овец на голубых горах. Они разбрелись, а степные горные великаны подбираются, чтобы схватить и унести в когтях беспомощных ягнят. Тот зубчатый синий лес у самого горизонта совсем не лес, а островерхие юрты далекого улуса. Смутные строения еле различимой деревни — это табуны диких необъезженных скакунов. Распластавшись в разнотравье выпаса, мчатся они невесть куда. То не дым разметался по ветру, а гривы быстроногих жеребчиков.

Сама собой слагается песня, рождаются нужные слова.

Цыремпил раскачивается взад и вперед, гортанным голосом поет о том, что проплывает перед его задумчивыми глазами. В вагоне звучит протяжная мелодия монгольских просторов, простая и доверчивая, как и люди, их населяющие. Поет он, а сам думает о своей судьбе, пытается представить, как выглядит фронт. В воображении рисуются фонтаны взрывов, слышится вой бомб, все то, что смотрел когда-то в кино. Цыремпил уже не видит, что проходит за окном. Поет о том, как его брат — смелый и сильный батор — бьется с врагом…

Внизу, на голых нарах, похрапывал Илья Пили-пенко. Должно быть, снилось ему что-то неприятное: лицо его выглядело испуганным, диковатым.

Вагон бросало из стороны в сторону, двери дребезжали, и над всеми этими шорохами, стуками, лязганьем металла плыла гордая песня Цыремпила.

Пилипенко проснулся.

— Цыремпил! Кончай свой ехор! ¹ — закричал Илья, вскакивая и потягиваясь. — Сон странный видел. Хочешь, расскажу?

Цыремпил заранее заулыбался, ожидая от друга веселой выходки.

— «Ей снится, будто бы она идет по снеговой поляне», — продекламировал Илья, спуская ноги на пол. Натянув валенки, он начал приседать, выбрасывая руки вперед. В такт упражнениям приговаривал: — Физкультура через нас укрепит рабочий класс… Физкультура через нас укрепит рабочий класс…

Батуев знал, что Илья может повторять без конца.

Он потребовал:

— Сон, сон давай!

— Да, сон…

Пилипенко присел на нары, посерьезнел.

— Будто мы идем в бой, и Фролов впереди нас. Такой строгий, такой строгий, точь-в-точь какой был, когда читал нам мораль после стрельбы по мишени. Ты не забыл? То-то же. Да, идем, значит. А он, Фро-лов-то наш, все вперед да вперед норовит. Так и потеряли его в тумане. Только песни звучали кругом, стучали пулеметы…

Поезд остановился, за стенкой послышался говор, перебранка. Цокнули буфера.

— Плохой сон. Человек-то он справедливый, — Цыремпил даже тронул Илью за рукав. — Нехорошо…

— Какой человек?

— Фролов наш правильный человек. Почему потерялся?

— Даже чересчур правильный. — Илья ироническим взглядом обвел изолятор.