Третий фронт. Секретная дипломатия Второй мировой войны

Вопрос. Вы называете этот процесс «показным»?

Ответ. Нет, извините, я оговорился. Просто процесс. Я мало понимаю в этом. В Яйске меня не было. Там уничтожали детей, но меня там не было.

Вопрос. Вы имеете в виду Ейск?

Ответ. Да, да, Ейск! Переводчик так мне перевел. Ах, знаете, я очень люблю русский народ. Я лично был у Гиммлера и сказал ему, что мы неправильно обращаемся с русскими. Надо с ними обращаться получше, иначе мы проиграем войну.

Вопрос. Ого, вы даже бывали у Гиммлера?

Ответ. Ах нет, простите. Я так высоко не залетал. Я был только у Кальтенбруннера. Я ему это говорил.

Вопрос. Вы сказали Кальтенбруннеру, что из-за плохого обращения с русскими можно проиграть войну. А вы никогда не задумывались о том, что эта война — преступление?

Ответ. Ах, вы знаете, я не хочу заниматься политикой. С 1945 года я совершенно аполитичен. Я ни во что не вмешиваюсь. Мы ошиблись, начав войну с русскими. Мне очень жаль, что мы на них напали. Зато я ненавижу американцев, они напали на нас. Против русских я ничего не имею.

Вопрос. Г-н Кристман, вам что-либо говорит имя Томка[2]?

Ответ. Нет, я не помню такого имени. Их было много. Нет, не помню. Но зачем вы меня спрашиваете? О ком вы говорите?

Здесь мы поднялись, сказав, что с нас достаточно.

Кристман. Нет, подождите; мы еще поговорим, не уходите…

Мы. Вы поговорите об этом в суде, а не здесь.

Кристман. Да, да. Но это будет не раньше чем через два года. Сейчас будут судить первую группу.

Вопрос. И вы среди них?

Кристман. Нет, я — юрист. Согласно немецкому праву обвиняемый не считается виновным, пока его преступление не доказано. Скажите, вы напишете обо мне?

Мы. Конечно, ведь мы журналисты.

Кристман. Но, ради бога, не в немецкой прессе! Ведь у меня большая клиентура. Сделайте одолжение, побудьте еще, присядьте, поговорим…

9 часов 40 минут. Мы выходим не попрощавшись».

С тех пор я не раз проходил мимо дома на Байерштрассе, мимо медной дощечки с именем Кристмана. Видел и сообщение прессы в 1974 году о том, что за отсутствием свидетелей и достаточных улик следствие против Кристмана прекращено. А потом исчезла и дощечка с дома. Видимо, г-н оберштурмбаннфюрер ушел на пенсию и пользуется всеми благами, доступными отставному эсэсовцу и удачливому дельцу в Федеративной Республике…

Кристман тогда не захотел ничего рассказать — это можно даже понять. Но иные его коллеги — скажем, бригадефюрер СА Кёппен в том же Мюнхене или статс-секретарь Науман в Ремшайде — готовы были поделиться своими воспоминаниями. Однако для слушающего это настоящая пытка, ибо ремесло «интервьюера» требует на какое-то время подавления собственных чувств. Для того чтобы ваш собеседник рассказывал подробно и содержательно, надо порой промолчать. Промолчать, когда хочется кричать! Помнится, бригадефюрер Кёппен начинал характеристику всех высших чинов имперской канцелярии (он провел в ней немало времени) со стандартной формулы:

— Во-первых, это был весьма приличный человек…

И Геббельс, и гитлеровский родич Фегелейн, и генерал Кребс, и даже Гиммлер были для Кёппена «весьма приличными» людьми. Исключение составлял только Борман, которого бывший бригадефюрер поносил последними словами…

Рассказ Фрица Хессе

На этот раз мой собеседник не был эсэсовцем. Об этом можно было догадаться по такому косвенному признаку: обстановка его квартиры на мюнхенской улице Тюркен-штрассе была весьма скромной. Видно было, что вся мебель стоит здесь десятилетия и, уж безусловно, не приобретена после войны. Нет, мой собеседник не был нуворишем и не сделал после войны блестящей карьеры, как это случилось с подавляющим большинством господ обер-и группенфюреров. Наоборот, он очень, очень скромно жил на свою пенсию, которая полагалась бывшему легационсрату (посольскому советнику) имперского министерства иностранных дел.