Третий лишний. Он, она и советский режим

Эстетика домашней обстановки, свежесть постельного белья, деодоранты и духи, которые так обогащают секс на Западе, почти не знакомы сельскому обитателю колхозной деревни. Школьный учитель Б. П., 30 лет, одно время преподававший английский язык в деревне, расположенной в 8 километрах от Харькова, крупного города на Украине, рассказывает, что однажды он принес в школу американский журнал мод и отдал его школьницам 15–16 лет. Девочки восторженно разглядывали рекламу нижнего женского белья, не веря, что такое вообще возможно. „Ты дывысь, яко воно чисто та красиво…” — шептали они. Зрелище изображенных в журнале ванных комнат, однако озадачило их. „А для чего это нужно?” — спрашивали они. Чувствовалось, что вся эта роскошь кажется им излишеством. Ведь в их собственной жизни и жизни их родителей ничего подобного никогда не бывало…

После всего перечисленного читателю может показаться странным, если я скажу, что наряду с грязью пьяных безличных отношений в деревне можно обнаружить элементы сексуального аскетизма. Есть немало женщин, которые боятся красивой, излишне обнажающей одежды. Они пугаются, если на их долю выпадает избыток любовных радостей. Личное счастье они рассматривают, как нечто недозволенное, как грех. Возможно, что эта боязнь телесных благ восходит к полузабытым запретам православной церкви. Верующих в селах остается не слишком много, но понятие греха не совсем изгладилось в душе сельской женщины. Время от времени мысль о греховности плотской любви всплывает на поверхность сознания, как упрек, как неясная угроза. Эти подсознательные табу на естественные человеческие чувства могут даже создавать малопонятные горожанину психологические конфликты.

Об одном из таких конфликтов я узнал от инженера из Киева. Этому молодому человеку пришлось долго ожидать разрешения на эмиграцию. В поисках заработка он торговал яблоками на киевском городском рынке. За соседним прилавком торговала яблоками женщина лет сорока, крестьянка из дальнего села. На второй или на третий день, когда они тут же на рынке расположились позавтракать, крестьянка рассказала горожанину драматическую историю своей личной жизни.

Много лет жила она с пьяницей мужем. Когда дети подросли, наконец, она разошлась с ним. Ее сексуальный опыт был ничтожен и безрадостен. Будучи матерью двоих детей, она попросту не знала, что от секса можно получать удовольствие. Через год после развода она познакомилась с трактористом из соседнего села и сошлась с ним. Это был мужчина не первой молодости, который тоже не прочь был выпить. Но во всем остальном вел он себя с ней совсем иначе, чем муж. С присущей деревенской женщине откровенностью сорокалетняя крестьянка поведала случайному собеседнику о своих самых интимных переживаниях. На том смешанном русско-украинском языке, на котором часто говорят нынче на Украине признание ее звучало так: „Когда вин перший раз взийшов до мэнэ, той Микола, я подумала, ну что вин може мэнэ дать? Вин выпье, та ляжет, та вопрэ в мэнэ свою табаку и буде усэ як з тим Василем. А вин прийшов, выпил, но не полиз на мене сразу”. Уже это одно поразило женщину. Мужчина дружески побеседовал с ней. Он нежно погладил ее, приласкал. В свои сорок лет она впервые испытала женское счастье. Надо ли объяснять, что она буквально вцепилась в этого удивительного Миколу. Их отношения стали для нее источником огромной радости. Ведь в жизни ее никогда прежде не было ласки. Но когда она поделилась новыми для нее впечатлениями с кумой, та спросила: „А зачем это нужно?” Этот вопрос навел ее на мысль о греховности того, что с ней происходит. Ведь она мать взрослой дочери, ее сын служит в армии. Она стала мучать себя: „Что же я делаю? Сын защищает родину, а я с не его отцом такое вытворяю. Це не можно робыти… Я не можу соби того дозволити… То грех… Я уеду в другую деревню… Брошу его…”

Киевский инженер, которому крестьянка доверила подробности своего душевного разлада, с раздражением говорит, что много раз во время поездок в деревни слышал такого рода рассуждения. Ему, горожанину, ее переживания кажутся чуждыми. „Ей можно прочитать сто лекций о сексе — она не изменится. Запреты, которые отравляют ее счастье, сидят так глубоко, что их невозможно вырвать ни просвещением, ни уговорами. Она сделает то, что обещала: уйдет из своей деревни, оторвет от себя любимого. Потому что быть счастливой в постели — грех… Темная…”

Не берусь выступать в роли судьи в споре горожанина и колхозницы. У каждого из них есть свои аргументы. Не скрою, что мне в какой-то степени симпатична ее непримиримость ко греху. Как социолога меня, однако, больше занимает другой вопрос: можно ли вообще в ближайшие годы ожидать перемен в личной жизни деревенского человека? Возьмет ли верх естественное человеческое чувство, удерживаемое на слишком крутых поворотах тормозами совести, или в селе и впредь будет верховодить беспамятная, подогреваемая водкой „любовь”? Ответ, как мне кажется, зависит прежде всего от демографии села и от будущей спирто-водочной политики властей.