Третий период

     Честно признаюсь, что я не сторонник того, чтобы посвящать женщину во все подробности мужских дел. Да и вообще, такой уж у меня характер: не люблю я объяснять что-то, оправдываться, обсуждать какую-либо сложную ситуацию. Я должен сам хорошенько подумать, решить для себя, кто прав, а кто нет, и поступить по совести. Наверное, для людей близких это качество и не очень удобное – все-таки проще, когда все объяснят. А со мной, получается, надо до всего дойти самому. И надо отдать должное Валентине – она хоть и не сразу, но научилась понимать меня.

     Вскоре у нас родилась дочь, Ольга. Теперь, глядя на нее, уже взрослую, окончившую педагогический институт (она преподает в школе математику), я удивляюсь, как незаметно проскочило время. Меня дома-то почти никогда не было, пока дочь подрастала. Хотя я и был очень к ней привязан и всегда радовался, когда удавалось погулять или поиграть с ней. Конечно, для Валентины это время не было таким незаметным. Она работала в лаборатории и одновременно училась в юридическом институте. Потом перешла на должность юрисконсульта в Автозаводский пищеторг. Вот уже почти двадцать лет разрешает она трудовые и производственные конфликты, охраняет социалистическую законность. Она авторитетный человек на своем производстве. Не раз избиралась народным заседателем в судебную коллегию областного суда.

     Не могу похвастаться, что много помогал ей в ее многочисленных заботах. Не раз ей говорил, что если, мол, тяжело тебе и работать, и учиться, и семейные заботы совмещать бросай работу, я семью обеспечу. Но она работу не оставляла ни на один год. А еще она всегда успевала ходить на хоккей, когда я играл в Горьком. И в Москву приезжала, когда я долго не был дома или возвращался из длительных поездок. Как-то Валентина даже прислала мне в Женеву, где проходил чемпионат мира, моих любимых слоеных пирожков и черного хлеба, прислала с одним знакомым журналистом, приехавшим на второй круг чемпионата. Знала, что я без ржаного хлеба не могу. Все ее женские заботы я принимал как должное, считал вполне нормальным. И только теперь, спустя многие годы, я могу это по-настоящему оценить.

     Что греха таить, разные бывают у нас подруги. Знаю, есть и такие, которые с цветами встречали своих мужей, возвращавшихся с триумфом с чемпионатов мира, с Олимпийских игр, а потом, когда мужья сходили с арены большого спорта и возвращались к скромным своим профессиям, все менялось... Уход из спорта – испытание не только мужского характера, но и женского тоже. Наверное, почет и славу и связанные с ними «радости и трудности» делить все-таки легче и приятнее, чем обыкновенные трудовые будни, в которых ты ничем не выделяешься среди тысяч таких же, как ты сам.

     Наверное, такое испытание могут выдержать только люди, имеющие хорошую трудовую закалку и умеющие реально воспринимать жизнь. Я имею в виду способность человека отдавать себе ясный отчет в том, что спортивные успехи – вещь преходящая, что они сопутствуют тебе только в молодости и уйдут вместе с ней. Спортивный триумф нельзя воспринимать как пожизненную ренту. Тогда и не будет трагедии в том, что волны славы уж не плещутся вокруг твоего имени, что о тебе перестали писать газеты, что тебя уже почти не узнают на улице...

     Повторяю, что для наших подруг эта «трагедия» бывает даже более ощутимой, чем для нас. Правда, теперь я уже не так, как прежде, уверен, что именно я капитан семейного корабля. Но, надо сказать, и не думаю, что этот вопрос так уж принципиален.

     ...А мартовским утром того 1969 года я был дома, в кругу семьи. С подарками приехал – не с пустыми руками. В канун женского праздника. Моим дамам неожиданная радость. И мне приятно. После праздничного позднего обеда прилег поспать. Жене наказал, чтобы разбудила к поезду.

     То ли забыла она, то ли сама уснула, не помню. Только проснулся я, когда последний поезд Горький – Москва, как говорится, давал прощальный гудок. А до вокзала мне добираться – не близкий свет. Да все равно не успел бы.

     Оставался один шанс – вылететь самым ранним самолетом. Только в этом случае я, хоть и впритык, но успевал на тренировку. Но тут, как назло, нелетная погода.

     В Москве я появился только вечером назначенного дня. Позвонил Вите Зингеру. Он говорит: плохи твои дела, Витек. Утром, когда пришел на тренировку, в ЦСКА, Тарасова не было. Аркадий Иванович не стал выслушивать мои объяснения. Бери, говорит, вещички и поезжай во Всесоюзный комитет, там разбирайся. С кем, спрашиваю, разбираться? Оказывается, либо с самим Павловым, председателем, либо с его заместителем.

     Бесполезность любых моих оправданий понял сразу. Но в комитет все же поехал. Весь день просидел. Только перед самым окончанием работы зампред удосужился со мной побеседовать. Собственно, беседы никакой не было. Мне объявили решение: дисквалификация до конца сезона и еще на год условно.

     – Доволен? – спрашивает зампред.

     – Доволен, – отвечаю. И вернулся в Горький.